Ханна молча раскачивалась, прикусив губу и зажав рот рукой Броня смотрела на плачущего зятя и разглаживала жилавой ладонью в шрамах и пигментных пятнах парадную скатерть.
А теперь меня слушайте: отдайте девку. Это ее шанс. Пусть хоть одна вырвется. Пусть сестрам и братьям поможет. Мойше, не бойся. Она будет не предателем, а жертвой. Забыл правило? Она пожертвует собой, чтобы вам помочь. Да и себе тоже. Она пойдет на заклание, чтобы спасти свою семью, она прорастет там, не забудет и бросит семена Я узнавала об их сыне. Он гениальный, он сделает карьеру, и Фира будет при нем, и он сделает все, что она захочет. Бог разрешает покаяться даже вероотступникам, разве не так? Он разрешает дорогу назад. Ханна, ты забыла, что такое погромы? А как тебя, беременную Фирой, выгоняли отовсюду, и эту черту оседлости после своего дома? Мойше, ты помнишь имение, где мы жили? А как мы раньше жили, забыл? Где твое золото? Где хороший костюм? Где кони? Ты думал, что будешь грузчиком по ночам работать и надеялся, что никто не узнает? Все знают.
Мама! закричала Ханна. Мама! Да замолчите вы сейчас же!!!!
Броня развернулась к невестке:
А кто ее защитит во время погрома? Ты забыла? Мойше, ты? Ты смог защитить свою жену от трех казаков? Может я?! Что случилось со мной, когда я оттаскивала этих зверей от твоей Ханки? Показать тебе шрам на голове и выбитые зубы? Так ты их видишь каждый день. Испортят девку, испортят еще до свадьбы, сломают, и останется на твоей шее вечно или понесет. Ханка, ты точно знаешь, что Фира от этого шлимазла, а не от насильников? Тебе сломали четыре ребра и раскроили голову. Ты была вся в крови! Вся! И слава Богу, что только изнасиловали и избили! У нашего народа национальность по матери именно поэтому. Такой судьбы ты хочешь своей дочке?
Мойше побелел:
Это моя дочь! Моя! Моя! Моя!
Бог больше твоего скудного ума, Мойше, и больше твоего, девочка. Это будет мой грех. Я сама поговорю. Решайтесь. И дайте ей на прощание столько любви, сколько сможете
Мойше побелел:
Это моя дочь! Моя! Моя! Моя!
Бог больше твоего скудного ума, Мойше, и больше твоего, девочка. Это будет мой грех. Я сама поговорю. Решайтесь. И дайте ей на прощание столько любви, сколько сможете
Фира подслушивала под дверью. Но кроме криков отца основного текста было не разобрать.
Броня за ухо оттащила ее в сад:
Любишь его?
Не знаю!
Фира злилась, потому что впервые не могла прогнозировать, думать и крутить, как удобно ей. Этот глупый Иван Беззуб засел занозой в ее голове. Нельзя сказать, что бойкая Фира была лишена мужского внимания. И робкие взгляды возле синагоги, и сальные шуточки ровесников, и тяжелые, полные похоти взгляды взрослых соплеменников и гоев были ей известны и заметны. Но почему этот «адиёт»? Почему его звериная уверенность без намека на флирт или игру так с лету взволновали ее? Иван Беззуб играл не по правилам. Он писал свои. Заново. Прокладывая математическим одержимым умом кратчайшую и самую верную дорогу к намеченной цели без всех романтических соплей и украшений. Это смущало и будоражило одновременно. Он играл предельно честно, нарушив все мировые законы любовной игры. Обычно именно так она себя вела, вызывая священный ужас и полный ступор у ровесников. Такое чувство, что Фира гляделась в зеркало, где незнакомое мужское отражение точно повторяло каждый ее жест. Они думали и действовали одинаково. Это до одури пугало и привлекало одновременно.
Броня схватила Фиру рыхлыми, как дрожжевое тесто, руками:
Дурочка моя, девочка Беги! Беги на курсы, в Одессу, в любовь Тикай отсюда, пока есть хоть один шанс. Иначе как как я не простишь себя никогда всю жизнь. Всю жизнь вместо, всю жизнь как у других Выживи, девочка, вырвись Вырвись если хоть немножко любишь его или хотя бы себя
Фира внезапно разревелась:
Люблю-ю-ю! Бобале, я не знаю почему Он смешной, я хочу смеяться, когда его вижу, он адиёт, это видно Но я не могу не думать о нем.
За сорок дней у православных душа новопреставленного навсегда покидает землю, а Фире оставалось ровно сорок дней жизни в подготовке к смене веры, чтобы навсегда покинуть родительский дом. Это была страшная тайна, неведомая младшим сестрам и никому, кроме заговорщиков. Фиру, предательницу, преступницу могли если не убить, то закидать камнями. Мама, бабушка и Йоська относились к ней с пугающей истеричной нежностью, как к безнадежно больной перед уходом в мир иной. Отец почти не появлялся дома, не садился за общий стол, а столкнувшись с Фирой, прятал глаза и шарахался как от зачумленной.
Свою новую судьбу, Ивана Беззуба, она до свадьбы увидит еще трижды и то в сумерках, через щель в заборе. Он попытается просунуть между досок ладонь. Она, решившись, погладит его горячие шершавые, изрезанные вечными экспериментами пальцы и почувствует, как его жар переливается в ее руку. И шепот еле различимый через дыхание: «Я люблю тебя, не бойся, я все устрою, я люблю». Фира ничего не соображала от волнения. Она бродила по дому, пыталась вышивать и путалась в цветных квадратиках орнаментов, буквы в книжке прыгали и расплывались, она проваливалась в сон как в спасение, бродила с тяжелой головой по саду и прислушивалась, прислушивалась к улице. А вдруг сейчас? Она уже знала, что несмотря на крупную фигуру, Ванька Беззуб двигался мягко и беззвучно, как кот.