При анализе этой длинной выписки из царского «приговора» первое, что бросается в глаза, так это эпитет «выборные», который составитель летописи присовокупил к термину «стрельцы». Сам по себе термин «выборный» по отношению к стрелецкому войску означал элитарность, повышенный статус в сравнении с другими частями (да хоть и с теми же пищальниками что с казенными, что с собранными с «земли») русского войска того времени. В. И. Даль, раскрывая содержание слова «выборный», писал в своем «Толковом словаре живого великорусского языка»: «Выборный, отборный, самый лучший, выбранный; избранный»[205]. Точно так же как одно из значений для этого слова составители «Словаря русского языка XIXVII вв.» полагают определение «лучший по качеству, по достоинствам, отборный»[206]. Вместе с тем он предполагал, что стрельцы как отборное войско, находящееся на особом положении, были «выбраны» из кого-то, кто существовал прежде них. По большому счету особых разногласий по поводу того, из кого «выбрали» стрельцов, среди ученых нет конечно же, это пресловутые пищальники и, вероятнее всего, «казенные»[207].
Особняком стоит лишь мнение А.В. Чернова, который полагал, что «всего вероятнее, выборные стрельцы были выбраны из существовавших до этого стрельцов» и что «выборные стрельцы не могли быть набраны из пищальников, так как последние привлекались на службу временно в принудительном порядке, стрельцы же всегда «прибирались» в службу добровольно»[208]. Сложно согласиться с такой точкой зрения, памятуя о том, что А.В. Чернов нигде и никак не отмечает, что пищальники еще при Василии III делились на две категории, и одна из них, «казенные», считалась, как уже было отмечено прежде, государевыми служилыми людьми. Кроме того, сам по себе термин «стрельцы» был весьма неоднозначен. Вовсе не обязательным было то, что под ним русский книжник полагал именно героя нашего повествования, а не вообще стрелка из чего-либо лука ли, ручной пищали или же пушки (летописные «огненные стрелцы»), благо и примеры такого «технического» употребления термина «стрельцы» найти нетрудно. Например, в Постниковском летописце в рассказе о неудачной экспедиции русских войск на Казань в 1530 г. одной из причин неудачи названы неблагоприятные погодные условия: «И по грехом в те поры тучя пришла грозна, и дожщь был необычен велик. И которой был наряд, пищяли полуторные и семипядные, и сороковые, и затинные, привезен на телегах на обозных к городу, а из ыных было стреляти по городу, и посошные и стрельци (выделено нами. В.П.) те пищали в тот дожщь пометали»[209]. Или в 1555 г. будущий ногайский бий Исмаил просил у Ивана IV прислать к нему «дватцать пищалников да три пушечки и стрелцы, хто стреляет из них (выделено нами. В.П.)»[210]. Поэтому мы все же склоняемся к наиболее распространенной версии о том, что учреждение стрелецкого войска было осуществлено посредством «переформатирования» уже имевшихся отрядов пищальников за счет «выбора» наиболее достойных, «к ратному делу гораздо изученных», «добрых и молодых и резвых, из пищалей стреляти гораздых» «казенных» пищальников, «разбавленных» отчасти за счет «прибора» пищальников с «земли» и вольницы. При этом новому «выборному» войску был придан и новый статус. Здесь к месту будет вспомнить и уже процитированный прежде отрывок из разрядной книги, описывающий бой 13 сентября 1552 г. на валах Казани (позаимствованный из т. н. Русской летописи?[211]) здесь четко и недвусмысленно обозначена принадлежность стрельцов к царскому двору («стрелцы великого князя»), тогда как пищальники остаются просто пищальниками.
Статус «выборных», свидетельствующий об особом отношении со стороны верховной власти к стрельцам, подтверждается и еще одним фактом. Согласно все той же записи в «Хронографе», первые стрельцы были поселены в слободе Воробьево. Между тем село Воробьеве, в окрестностях которого и были размещены на жительство «выборные», старое государево село, любимая резиденция Василия III, а затем место регулярного пребывания и его сына Ивана IV. Именно сюда, в Воробьево, бежал Иван во время великого московского пожара 21 июня 1547 г., и именно сюда, в Воробьево, явились во множестве московские посадские люди 29 июня 1547 г. с требованием выдать им
на расправу княгиню Анну Глинскую и ее сына князя Михаила Глинского, которых молва сделала виновниками великого бедствия. «В том же времени бысть смятение люд ем московским: поидоша многие люди черные к Воробьеву и с щиты и с сулицы, писал неизвестный новгородский книжник, яко же к боеви обычаю имяху, по кличю палачя». Это явление во множестве вооруженных москвичей поразило Ивана IV: «Князь же великый, того не ведая, оузрев множество людей, оудивися и оужасеся»[212]. Сам Иван, вспоминая позднее о тех днях, писал, что «отсего бо вниде страх в душу мою и трепет в кости моя, и смирися дух мой, и умилихся, и познах своя согрешения»[213].
Ситуация, что и говорить, пренеприятнейшая юный царь оказался лицом к лицу с разъяренной толпой, снарядившейся в военный поход, по-боевому, со всей воинской снастью, а на кого и на что мог опереться Иван, кроме немногочисленных дворян его свиты? А ведь годом раньше под Коломной ему уже приходилось иметь дело с вооруженными земскими людьми, требовавшими справедливости и, не получив ее, прибегнувшими к насилию, и государевы дворяне не смогли защитить великого князя, которому пришлось возвращаться домой по объездной дороге. Стоит, пожалуй, привести мнение американского слависта Н. Коллманн, которая отмечала, что «каким бы могущественным ни считался царь, законность его власти зиждилась на представлениях народа о его благочестии, справедливости, милости к бедным и умении слышать свой народ», при этом «сама идеология Московского государства не предполагала наличия полиции для охраны царя: считалось, что он должен взаимодействовать со своим народом напрямую»[214]. И «черный» народ трижды попытался воспользоваться этим правом два раза безуспешно (под Коломной в 1546 г. и под Москвой в июне 1547 г., накануне великого московского пожара), ну а в третий раз «царь увидел перед собой не смиренных челобитчиков, а грозную толпу, требовавшую выдачи ненавистных временщиков»[215].