Оэн родился в графстве Литрим в 1915 году, за девять месяцев до Пасхального восстания, навсегда изменившего Ирландию. Его отец и мать (мои прадед и прабабка) погибли; Оэн осиротел прежде, чем узнал родительскую любовь. В этом мы с ним похожи; его утрата как бы перелилась в мою, моя трагедия стала его трагедией. Ибо я потеряла родителей в шесть лет; замкнутая девочка с не в меру живым воображением, я была подхвачена на ветру Оэном. Он спас меня; он меня вырастил. Когда слов во мне накопилось в устрашающем избытке, Оэн просто дал мне ручку и бумагу.
Не можешь высказать напиши, Энни. Напиши их все, свои слова. Пристрой их получше.
Так я и сделала.
Впрочем, эта история не похожа на прежние а я их немало создала. Ибо я собираюсь поведать историю моей семьи, вплетенную в ткань моего прошлого, протравленную в моей ДНК, опалившую мне память. Началось всё если начало вообще можно вычленить с дедушкиной смерти.
У меня в столе есть ящичек, он на замок закрывается, сказал дедушка.
Знаю, поддразнила я. Будто когда-либо пыталась подобрать к замку отмычку. На самом деле я про этот ящичек в первый раз слышала. Я уже давно перебралась в отдельную квартиру из дедушкиной, что помещалась в особняке из песчаника, расположенном в одном из самых престижных районов Бруклина. И я уже давно называла дедушку просто по имени, Оэн, и не совала свой взрослый нос в его потайные ящички.
Ключ у меня в кармане для часов, продолжал Оэн. Да, вот этот, самый маленький. Действуй.
Я открыла ящичек, извлекла содержимое пухлый конверт из коричневой бумаги и шкатулку с письмами. Их, наверно, была не одна сотня, причем все аккуратно распределены по пачкам. На миг я задумалась, почему ни одно письмо не вскрыто. На каждом стояла дата, только и всего.
Давай сюда конверт, сказал Оэн, не поднимаясь с подушки.
За последний месяц он страшно ослабел, он теперь почти всё время был в постели.
Оставив шкатулку, я села к его изголовью. Вскрыла конверт, перевернула. Посыпались реликвии несколько фотографий, блокнот в кожаной обложке. Последней выпала медная пуговица, совсем гладкая от времени. Ее-то я и взяла, взвесила в ладони. Безделушка, что и говорить.
Откуда она, Оэн?
Дед сверкнул глазом.
С куртки Шона МакДиармады[2].
Неужели того самого?!
Конечно. Был и пребудет только один Шон МакДиармада.
А к тебе она как попала?
Подарили. Ты переверни, переверни. Видишь, инициалы процарапаны?
Действительно, с обратной стороны обнаружились крохотные буквы: «S» и «McD».
Так вот, я говорю, пуговица была на куртке Шона МакДиармады начал Оэн.
Я эту историю давно знала. Несколько месяцев я собирала материалы для новой книги, посвященной борьбе ирландского народа за независимость от Британии.
Шон процарапал свои инициалы на пуговицах и монетах и отдал верной Мин Райан[3] накануне казни. А казнили его за организацию Пасхального восстания, отчеканила я. Мысль, что в моей ладони самый настоящий кусочек истории, вызвала трепет.
Верно. Оэн чуть улыбнулся. Шон был родом из Литрима, как и я. Он ездил по всей стране, и всюду приживались привезенные им саженцы Ирландского республиканского братства[4]. Именно Шон вовлек в борьбу моих отца с матерью.
Невероятно, прошептала я. Оэн, почему ты не подсуетился получить сертификат подлинности этой пуговицы? Она же кучу денег стоит, ей в надежном сейфе место.
Теперь она твоя, Энни. Обещай, что не подаришь пуговицу человеку, который не представляет ее истинной ценности.
Теперь она твоя, Энни. Обещай, что не подаришь пуговицу человеку, который не представляет ее истинной ценности.
Наши глаза встретились и волна восторга откатила с шелестом. Потому что на Оэна жалко было смотреть. Совсем старый, еле живой, измученный болезнью. Скоро он покинет меня, я же к этому не готова. Нет, только не сейчас.
Оэн, я сама толком этой ценности не представляю, вымучила я полушепотом.
Ценности чего?
Пуговицы.
Пусть говорит со мной как можно дольше, пусть будет в сознании. Я зачастила, ибо недуг Оэна оставил пустоту не только в нем, но и во мне. Требовалось ее заполнить.
Я уже столько прочла про Ирландию! Горы материалов. Биографии, хроники, дневники всё в голове перепуталось. Насчет самого Пасхального восстания еще более-менее понятно, а вот что дальше было не разобрать. Сплошные оценочные суждения, обвинения. Хаос, полный хаос.
Оэн рассмеялся, но в смехе была горечь.
Когда речь об Ирландии, это нормально, Энни.
Нормально?!
Вот уж утешил так утешил.
Слишком многие люди крепки задним умом, а когда надо действенное решение предложить никого с фонарями не сыщешь. Что же до критиканов, даже все вместе взятые, они прошлого изменить не в силах, вздохнул Оэн.
Не представляю, о чем писать. Только приму за истину какое-то одно мнение натыкаюсь на другое. Просто руки опускаются.
Ты, Энни, чувствуешь ровно то же, что весь ирландский народ чувствовал в двадцатые. Кстати, это одна из причин моей эмиграции.
Оэн нашарил блокнот и принялся поглаживать порванную обложку. Точно так же его ладонь гладила много лет назад мое темечко. Некоторое время мы оба молчали.
Ты тоскуешь по Ирландии, да, Оэн?