Если в прежних соловьиных концертах чувствовалось что-то похожее на спонтанные выступления под открытым небом народных артистов-виртуозов, исполняющих музыку в жанре estampie[189] с ее специфической каденцией, то музыка, которую я услышал на берегах Малой Роны, определенно была близка к весьма изысканной (при соблюдении строгих правил темпа, динамики, артикуляции) музыке придворной, что невольно приводило на память виртуозные canso провансальских трубадуров.
Я лежал на дамбе, глядя в небо, где одна за другой загорались звезды. Над рекой поднимался туман, одуряюще пахли травы мята, донник, чабрец, по мосту изредка, тарахтя на стыках плит, проезжали машины; время на мгновение остановилось, как это бывает, когда боги, выйдя из укрытия, ладонями закрывают нам, простым смертным, глаза, дозволяя поверить, что мы способны понять смысл и суть гармонии или, по крайней мере, разглядеть в темноте их далекий отблеск.
Пораженный и восхищенный, я слушал соловьиные дуэты, трио, квартеты, и откуда-то из дальних уголков памяти возвращались строфы Марии Французской[190] и великого сына этой земли, трубадура Бернарта де Вентадорна:
Miels de nulh autre chantador;
Quar plus trai mos cors ves amor,
E mielhs sui faitz a son coman;
Cors e cor e saber e sen
E forse poder hi ai mes;
Немудрено, что я пою
Прекрасней всех певцов других:
Не запою, пока свой стих
Любовью светлой не вспою.
Я сердцем, волею, умом,
Душой и телом предан ей.
Над деревьями за рекой вставала луна, вечерние краски расплывались в тумане, отчего все явное виделось смутно, становилось мягче и нежнее, будто мир менял мажорную тональность на минорную, а меня, казалось, допустили к участию в неком тайном обряде, или, говоря словами Малькольма Лаури, позволили «на краткий час узреть то, чего никогда не было и не может быть, узреть олицетворение нашего счастья, хотя лучше бы даже в глубине души не помышлять о нем»[192].
Дом Петрарки
1.
Voi chascoltate in rime sparse il suono
di quei sospiri ondio nudriva I core
in sul mio prime giovenile errore
quandera in parte altruom da quel chi sono,
del vario stile in chio piango et ragiono
fra le vane speranze èe l van dolore,
ove sia chi per prova intenda amore,
spero trovar pietà, nonché perdono.
Ma ben veggio or sí come al popol tutto
favola fui gran tempo, onde sovente
di me medesmo meco mi vergogno;
et del mio vaneggiar vergogna è l frutto,
e l pentersi, e l conoscer chiaramente
che quanto piace al mondo è breve sogno.
I.
В собранье песен, верных юной страсти,
Щемящий отзвук вздохов не угас
С тех пор, как я ошибся в первый раз,
Не ведая своей грядущей части.
У тщетных грез и тщетных мук во власти,
Мой голос прерывается подчас,
За что прошу не о прощенье вас,
Влюбленные, а только об участье,
Ведь то, что надо мной смеялся всяк,
Не значило, что судьи слишком строги:
Я вижу нынче сам, что был смешон.
И за былую жажду тщетных благ
Казню теперь себя, поняв в итоге,
Что радости мирские краткий сон.
Реки рождаются неведомо как и неведомо где. Упадет на землю капля из тающего ледника или посреди равнины забьет родник, и потечет ручеек, то прячась в сухой листве, в болотных травах, то появляясь вновь; потом он соединится с другим ручейком, иногда уходя под землю, чтобы вынырнуть через несколько километров шире и глубже прежнего; порой, когда лето жарче обычного, от зноя ручей высыхает, превращается в ожерелье из луж, нанизанных на нитку воды между камнями. Рано или поздно у него появляется название не всегда удачное, словно бы еще не уверенное в себе, на пробу; окончательное он обретет лишь где-то дальше, когда в нем впервые, как в зеркале, отразятся весенние облака, а в прибрежных кустах вечером защелкают-засвистят соловьи. Потом в него вольются другие ручьи, и местность по берегам, похожая (если смотреть с высоты птичьего полета или со спутника) на огромный, изъеденный шелкопрядами лист тутового дерева, превратится в филигранное серебряное изделие.
В мире есть только пять мест, где реки сразу рождаются реками зрелыми, с именами; по ним можно сплавлять лес, они готовы снабжать энергией мельницы, лесопилки, бумажные фабрики. Места эти необыкновенные: все, что их окружает деревья, скалы, тучи, свет, не просто деревья, скалы, тучи, свет; став свидетелями чуда рождения, они обретают особые черты, будто на картинах мастеров раннего Кватроченто.
Именно так появляется на свет река Сорг бурная, причудливая, необузданная, зачаровывающая своей дикой красотой. Она вытекает из грота одного из целой системы пещер, тянущихся вглубь горного массива Люберон или, как гласит легенда, в самый центр Земли, где некогда жил страшный змей по имени Колубр. В середине VI века его одолел святой Веран, епископ Кавайонский, который по завершении своей праведной жизни как пишет Петрарка был погребен в Воклюзе, «в маленькой, но прочной и красиво украшенной церкви, которую Веран посвятил Пресвятой Деве».
Свое начало Сорг, вероятно, берет в подземном водоеме площадью около 1240 квадратных километров, собирающем воды из долины Воклюз, с южного склона горы Ванту и с горной цепи Де-Люр. Из подземного грота у подножия скальной стены высотой 230 метров Сорг вырывается с огромной скоростью (от 90 до 120 кубометров в секунду, в зависимости от времени года) и, пенясь и шипя, устремляется вниз по крутому руслу, с разгона ударяясь о валуны с такой силой, что над водой повисает пелена из мельчайших радужных капелек.