Кульху Аль-лаху рахат
Послеобеденный намаз из самых длинных. С четырьмя коленопреклонениями. Каждый, кто провел в Святой земле много лет, знает: по мнению магометан, эта молитва важнейшая из пяти обязательных; кто совершает ее, подобен проведшему в поклонении половину ночи, а потому не войдет в ад.
Послеобеденный намаз из самых длинных. С четырьмя коленопреклонениями. Каждый, кто провел в Святой земле много лет, знает: по мнению магометан, эта молитва важнейшая из пяти обязательных; кто совершает ее, подобен проведшему в поклонении половину ночи, а потому не войдет в ад.
Жалко их: ведь как раз туда все и отправятся, слепцы. А ведь среди них есть поистине достойные люди тот же Гюндуз-оглы каков!
Но уже давно ясно, что не убедить их перейти на тропу, ведущую к раю. Даже мечом. Это только в песнях благородный эмир охотно принимает таинство крещения
Придется терпеть. В бою против воинов ада воистину и с неверными плечом к плечу встанешь!
В первые дни особенно тяжко было, это и вправду вериги неудобоносимые. Лютгер поэтому старался своих подальше увести. Еще не хватало, чтобы две части отряда вдруг бросились рубить друг друга. Но привычка все смиряет.
Труднее всего приходилось Бруно. Однако и он все же умел заставить себя помнить, что свершает подвиг терпения во имя Ордена.
Сейчас Лютгер сам оказался всех дальше. Наскоро пробормотал слова молитвы, даже не спешиваясь.
О-ми-ин!..
Достойно удивления то, насколько похоже завершается молитва у правоверных и у неверных.
Лютгер пожал плечами, еще раз огляделся и направил коня вниз.
Травы еще сочны, но влага уже начинает уходить из них. Многие источники в эти месяцы скудеют, а слабейшие так и вовсе замыкают уста.
Этот родник был бодр, журчал свежей водой. Величайшее сокровище.
Расставили часовых. Коней, напоив, стреножили, отпустили пастись. Развели три костра, все в укромном месте: больше чем с двадцати шагов не увидишь, а дым, хотя к ночному небу он поднимается столь же исправно, как к дневному, во тьме не виден.
Лютгеру, как обычно, выпало сидеть у того же костра, что и Гюндуз-оглы. Это было неизбежно, иначе получалось бы, что у отряда не двое предводителей, а один, и тевтонцы его свита. Так нельзя даже если, пожалуй, так и есть.
Он мог настоять, чтобы Бруно оставался с ним, и на сей раз предводитель туранцев не сказал бы, что, мол, «у костра воинов мясо сочнее». Но для Бруно это была бы мука мученическая. К тому же действительно одному из братьев-рыцарей надлежит пребывать со своими людьми.
Молодой воин, тот, что даже днем теребил струны, обычно тоже бывал зван к предводительскому костру особенно когда он сочинял новую песню. Сейчас как раз был такой случай. Парень что-то пел почти по-девичьи нежным голосом, сам себе аккомпанируя на эль-уде.
Эмре вспоминает о той, которая была ему обещана, когда мы вернемся из похода, пояснил Гюндуз-оглы: слова песни были тюркскими. Его сердце всегда с ней, он закрывает глаза и забывает о разлуке, зато вспоминает о днях, которые они провели вместе Жалуется на беды, разлучившие их, то есть на злосчастную судьбу, которая обрекла его сопровождать меня, своего бея Так, ийыгыт?
Последнее слово, Лютгер уже знал, означает «воин-удалец». Знать-то знал, а вот произнести не сумел бы: оказалось слишком чуждым его гортани. По-сельджукски оно звучало как «джигит» и делалось в результате несколько более произносимым.
Не так, Эртургул-бей, вспыхнув, дерзко ответил юный Эмре.
А вот этого Лютгер как раз и не знал
Доселе имя предводителя подчеркнуто нигде не называлось. Рыцарю оно, правда, говорило не больше, чем Гюндуз, давно известное имя отца. Но надо запомнить
«Эмре», Бруно объяснил ранее, было не именем, а прозванием: слово это обозначало песнопевца, менестреля, можно сказать. Миннезингера.
Впрочем, как раз это не важно. Гораздо важнее мгновенно сгустившееся облачко мрака, окутавшее троих из тех, кто сидел у костра: самого Гюндуз-оглы, лекаря и воина-слугу. Паузы молчания как раз не было, облако это, наоборот, разразилось кратким дождиком насмешливых фраз, улыбок и жестов, на которые Эмре отреагировал задорно и обидчиво судя по всему, песнопевец пользовался особыми привилегиями. Сам он ничего не понял и не заметил; двое обычных воинов, званых в этот вечер к костру предводителя, заминки не обнаружили тоже.
Лютгеру, разумеется, тем паче ничего замечать не следовало. Он с улыбкой потянулся к инструменту Эмре тот вскочил чуть ли не испуганно, прижимая к груди эль-уд, как кормилица прижимает младенца. Это вызвало новый шквал насмешек. Рыцарь краем глаза наблюдал за тем, кого уже начал мысленно называть Эртургулом: прикажет ли отдать? Нет, не приказал, смеялся вместе со всеми, подшучивал.
Эмре, отступив на шаг, запел, теперь уже на арабском:
Тяготы судьбы терпя, ты не плачь от боли,
Потерпи, Ширин, и Аллах поможет!
Час придет тебя Фархад унесет на волю:
Потерпи, Ширин, и Аллах поможет!
Изгони, Ширин, ты из сердца му´ку,
Потерпи немного и Аллах поможет!
Не сгореть Фархаду в огне разлуки
Потерпи еще, и Аллах поможет!
Смолкли насмешки. Все внимали горестной истории Ширин, которой на самом деле не судьба соединиться с Фархадом вот только еще неведомо это ни луноликой деве, ни крутоплечему дробителю скал, сокрушителю гор.