Стоя там, я посмотрел вниз, на то, что сперва показалось долиной, запомненной бессчетными взрывами цвета. Но когда наступавшая тень, соперничая с этим зрелищем, звезды плясали и горели в ее глубине так же, как сверху, производя тогда впечатление бездонной пропасти.
Вид был такой, словно наступил конец света, конец Вселенной, конец всего. Но далеко‑далеко, оттуда где я стоял, что‑то парило на горе сверхчерного цвета – сама чернота, но обрамляемая и смягчаемая едва воспринимаемая вспышками света. Я не мог угадать его размеров, потому что расстояние, глубина и перспектива тут отсутствовали.
Единственное здание? Группа? Город или просто место? Контуры варьировались каждый раз, когда попадали на мою сетчатку. Теперь между нами плыли тонкие и туманные занавеси, извивающиеся, словно длинные пряди газа, поддерживаемые нагретым воздухом. Мандала прекратила свое вращение, когда она полностью завершила поворот вокруг оси. Цвета теперь находились позади меня и не воспринимались, если я не поворачивал голову – действие, совершать которое я не имел ни малейшего желания.
Было приятно стоять там, глядя на бесформенность, из которой, в конечном счете, появилось все.
Это было даже до Лабиринта. Я ощущал это смутно, но наверняка, в самом центре моего сознания.
Я знал это, потому что был уверен, что находился здесь раньше. Кажется, меня привели сюда в какой‑то давний день либо отец, либо Дворкин, вспомнить я не мог, и поставили или держали на руках в этом месте или очень близко к нему, и я смотрел на эту же сцену – как я был уверен – с таким же отсутствием понимания и схожим чувством опасения. Удовольствие мое было окрашено нервным возбуждением, чувством запретного, ощущением мнительного предвкушения. Характерно, что именно в этот миг во мне появилась тоска по Камню, который мне пришлось бросить в куче навоза на Отражении Земля, по предмету, из которого Дворкин столь многое сделал. Не могло ли быть так, что какая‑то часть меня искала защиты или, по крайней мере, символа сопротивления против чего бы тут ни было?
Вероятно…
Когда я продолжал завороженно глядеть через пропасть, впечатление было такое, словно глаза мои привыкли или перспектива незаметно сместилась, потому что теперь я различал двигавшиеся там крошечные прозрачные силуэты, словно медленно движущиеся метеоры по газовым прядям.
Я ждал, внимательно разглядывая их, стремясь обрести некоторое небольшое понимание предпринимаемых ими действий.
Наконец, одна из прядей подплыла очень близко. Вскоре после этого я получил свой ответ.
Возникло движение. Один из мчавшихся силуэтов стал больше, и я понял, что он следовал по тянувшейся ко мне извивающейся дороге. Всего лишь через несколько минут он приобрел пропорции всадника. Подъезжая ближе, он приобрел подобие материальности, не теряя того призрачного качества, которое, казалось, прилипло ко всему, лежавшему передо мной. Миг спустя я созерцал обнаженного всадника на безволосом коне, мчавшегося в моем направлении. Оба были мертвенно‑бледными. Всадник размахивал белым, как кость, клинком. Его глаза и глаза коня сверкали красным. Я по‑настоящему не знал, видел ли он меня, существовали ли мы на одной плоскости реальности, настолько неестественным было выражение его лица.
Я все же вынул из ножен Грейсвандир и сделал шаг назад, когда он приблизился.
Его длинные белые волосы усыпали крошечные искривившиеся соринки и, когда он повернул голову, я понял, что он скакал ко мне, потому что я почувствовал его взгляд, словно холодное давление ко всему обращенному к нему телу.
Я повернулся боком и поднял меч в оборонительной позиции.
Он продолжал скакать, и я сообразил, что и он, и конь были крупными, даже крупнее, чем я думал. Они приближались.
Когда они достигли ближайшей ко мне точки метрах в десяти, конь встал на дыбы – всадник остановил его, натянув поводья. Затем они принялись рассматривать меня, вздымаясь и покачиваясь, словно на плоту в тихо волнующемся море.