Эту повесть ты хочешь услышать вновь? Или мне лучше рассказать о ее лечении?
У меня голова пошла кругом от того, что подразумевала только что брошенная им целая пригоршня сведений. Я не мог сказать, буквально ли он говорил или метафорически, или просто делился параноидальными иллюзиями, но то, что я хотел услышать, происходило намного ближе к настоящему моменту.
Поэтому, рассматривая теневое отражение самого себя, из которого происходил этот древний голос, я сказал:
– Расскажи мне о ее лечении.
Он свел вместе кончики пальцев и заговорил сквозь них:
– Я – Лабиринт, – заявил он, – в самом настоящем смысле. Проходя через мой ум, чтобы достичь той формы, которую он теперь имеет, основания Эмбера, он наложил на меня свой отпечаток столь же верно, как я наложил свой отпечаток на него. И я понял однажды, что я – это Лабиринт, и я сам, и он был вынужден стать Дворкиным в ходе становления себя. Были взаимные видоизменения в порождении этого места и этого времени, и вот тут‑то и находится эта слабость, так же, как и наша сила, потому что мне приходило в голову, что повреждение Лабиринта было бы повреждением мне самому, а повреждение мне самому отразилось бы на Лабиринте. И все же мне нельзя было причинить настоящего вреда, потому что меня защищает Лабиринт, а кто, кроме меня, мог причинить вред Лабиринту? Прекрасная замкнутая система, казалось, с ее слабостью полностью защищенная ее силой.
Он замолк. Я слушал гудение огня. Что слушал он, не знаю.
– Я был неправ, – произнес он наконец. – И ведь такое простое дело… Моя кровь, которой я нарисовал его, может и стереть его. Но мне потребовались века, чтобы понять, что кровь моей крови тоже может сделать это. Ты можешь воспользоваться этим, ты тоже можешь изменить его – да, на третьем поколении.
Это не стало для меня сюрпризом – узнавание, что он приходится всем нам дедом. Как‑то казалось, что я все время знал это, но никогда не оглашал. И все же, если тут что и было, то это поднимало больше вопросов, чем отвечало. Набрали еще одно поколение предков. Продолжаем запутываться. Я теперь имел еще меньшее представление, чем когда‑либо, кем же на самом деле был Дворкин. Добавьте к этому факт, который признавал даже он: это была повесть, рассказанная сумасшедшим.
– Но отремонтировать его… – произнес я.
Он осклабился, и мое собственное лицо скривилось передо мной.
– Ты потерял вкус быть повелителем живого вакуума, королем Хаоса? – спросил он.
– Может быть.
– Клянусь Единорогом, твоей матерью, я знал, что дойдет до этого. Лабиринт столь же силен в тебе, как и большое королевство. Чего же ты тогда желаешь?
– Сохранить королевство.
Он покачал головой:
– Проще будет уничтожить и попробовать начать все заново, как я столь часто говорил тебе раньше.
– Я упрям, так что скажи мне снова.
Я пытался симулировать отцовскую грубость.
Он пожал плечами:
– Уничтожь Лабиринт, и мы уничтожим Эмбер и все Отражения в полярном порядке вокруг него. Дай мне позволение уничтожить себя в середине Лабиринта, и мы начисто сотрем его. Дай мне позволение, давши мне слово, что потом ты возьмешь Камень, содержащий сущность порядка, и используешь его для создания нового Лабиринта, светлого и чистого, незапятнанного, нарисованного содержимым твоего собственного существа, в то время, как Легионы Хаоса пытаются со всех сторон отвлечь тебя. Пообещай мне это и позволь мне покончить с этим, потому что такой искалеченный, как я есть, я скорее предпочел бы умереть ради порядка, чем жить ради него. Что ты теперь скажешь?
– А не лучше было бы попробовать исправить тот, что у нас есть, чем уничтожать труд целых эпох?
– Трус! – крикнул он.