Ты явился, как юный лорд Корвин, думая поколебать меня семейными чувствами. Почему ты не выбрал Бранда или Блейза? Лучше всего нам послужили детки Клариссы.
Я пожал плечами и встал:
– И да, и нет.
Я решил кормить его двусмысленностями, пока он принимал их и отвечал. Могло всплыть что‑то ценное, и это казалось легким способом держать его в хорошем настроении.
– А ты сам? – продолжал я. – Какой лик ты придал бы всему?
– О, чтобы завоевать твое доброе расположение, я скопирую тебя, – заявил он, а затем принялся смеяться.
Он откинул голову, а когда его смех зазвенел вокруг меня, с ним произошла перемена. Рост его, казалось, увеличился, а лицо переместилось по горизонтали, словно парус, повернутый слишком близко к ветру. Горб на его спине уменьшился, когда он выпрямился и стал выше. Черты его лица преобразились, а борода почернела. К тому времени стало очевидным, что он каким‑то образом перераспределил массу своего тела, потому что ночная рубашка, доходившая ему до лодыжек, была теперь на полпути к его голеням. Он глубоко вздохнул и плечи его расширились. Руки его удлинились, выпуклый живот сузился, приталился.
Он достиг моего плеча, а затем стал еще выше. Горб его совершенно рассосался.
Лицо его исказилось в последний раз, переустроенные его черты застыли. Смех его упал до смешка, растаял и кончился ухмылкой. Я рассматривал слегка более хрупкую версию самого себя.
– Достаточно? – поинтересовался он.
– Да, ладно.
Я вытащил дрова из поленницы справа от себя. Мне пойдет на пользу любая задержка, которая выиграет время для изучения реакций.
Пока я занимался этой работой, он подошел к креслу и сел.
Когда я бросил на него быстрый взгляд, то увидел, что он не глядел на меня, а уперся взглядом в тени. Я кончил разводить огонь и поднялся, надеясь, что он скажет еще что‑нибудь.
В конечном итоге он и сказал:
– Что там сталось с великим замыслом?
Я не знал, говорит ли он о Лабиринте или о каком‑то отцовском генеральном плане, в который он не был посвящен. Поэтому я ответил:
– Скажи мне сам.
Он вновь засмеялся.
– Почему бы и нет? Ты переменил свое мнение, вот что случилось.
– С какого на какое, на твой взгляд?
– Не насмехайся надо мной. Даже ты не имеешь права насмехаться надо мной. Меньше всех – ты.
Я поднялся на ноги:
– Я не насмехался над тобой.
Я прошел через комнату к другому креслу и перенес его поближе к камину, напротив Дворкина, и уселся.
– Как ты узнал меня? – спросил я. – Мое местонахождение едва ли общеизвестно.
– Это правда.
– Многие в Эмбере думают, что я умер?
– Да, а другие полагают, что ты можешь путешествовать в Отражениях.
– Понятно, – произнес я, а затем задал вопрос: – Как ты себя чувствуешь?
Он зло усмехнулся мне.
– Ты хочешь сказать, по‑прежнему ли я сумасшедший?
– Ты выражаешь это грубей, чем мне бы хотелось.
– Есть ослабление, но есть и усиление, – пояснил он. – Оно находит на меня и снова покидает. В данный момент я почти вновь стал самим собой. Я говорю: почти. Это шок от твоего визита, наверное. Иногда в голове у меня не в порядке. Ты это знаешь. Однако, иначе быть не может. Это ты тоже знаешь.
– Полагаю, что знаю. Почему бы тебе не рассказать мне об этом заново? Один лишь рассказ может заставить тебя почувствовать себя лучше, а мне может дать что‑то такое, что я упустил. Расскажи мне обо всем.
Он снова засмеялся.
– Все, что тебе угодно. У тебя есть какие‑то предпочтения? Мое бегство из Хаоса на этот маленький неожиданный остров в Мире ночи? Мои метания над бездной? Мое открытие Лабиринта в камне, висящем на шее у Единорога? Мое копирование узора молнией, кровью и лирой, в то время, как наши отцы бушевали, сбитые с толку, явившись слишком поздно, чтобы призвать меня обратно, тогда как поэма из огня проторила бы первую дорогу в моем мозгу, заражая меня волей творить? Слишком поздно! Одержимый отвращением, порожденным болезнью, за пределами досягаемости их помощи, их силы, я планировал и строил, плененный своим новым «я».