Я пристегнул Грейсвандир, сложил одеяло и сунул его под мышку.
Я чувствовал, что в голове у меня прояснилось, а бок перестало покалывать.
Я не имел ни малейшего представления, сколько я проспал, и в данный момент это едва ли стоило выяснять. Мне надо было выяснить нечто куда более важное, нечто такое, что должно мне было придти в голову давным‑давно, да фактически и пришло. Я действительно сразу же уставился на него, но жернова времени и событий вытеснили его из головы до нынешнего дня.
Я запер за собой комнату и направился к лестнице. Трепетало пламя свечей и полинявший олень, веками умиравший на гобелене справа от меня, оглядывался на полинявших собак, преследовавших его приблизительно столько же долго. Иногда мои симпатии принадлежали оленю, обычно же собакам.
Надо будет как‑нибудь отреставрировать гобелен.
Я спустился вниз по лестнице. Снизу не было слышно никаких звуков. Значит время было позднее. Это было хорошо.
Прошел еще один день, и мы еще живы, может быть, даже поумнели, стали достаточно мудрыми, чтобы понять, что есть еще много такого, что нам нужно узнать. Надежда, вот наверное, что у меня отсутствовало, когда я, воя, сидел в той проклятой камере, прижимая руки к уничтоженным глазам. Виала…
Я бы желал иметь возможность поговорить с ней в те дни хоть несколько минут. Но я усвоил то, чему научился в скверной школе, и даже более мягкий курс обучения, вероятно, не придал бы мне твоего милосердия.
Я все же… трудно сказать.
Я всегда больше чувствовал себя псом, чем оленем, больше охотником, чем жертвой.
Ты могла бы научить меня чему‑то, что притупило бы злость, смягчило бы ненависть. Но было бы это к лучшему? Ненависть умерла вместе с ее объектом, и злость тоже прошла, но, оглядываясь назад, я гадаю, а сумел бы я добиться своего, если бы они меня не поддерживали? Я вовсе не уверен, что пережил бы свое заключение, если бы мои уродливые спутники то и дело не возвращали меня силком к жизни и нормальности. Теперь я мог позволить себе роскошь думать при случае, как олень, но тогда это могло бы оказаться роковым.
По‑настоящему я этого не знаю и сомневаюсь, что когда‑нибудь узнаю.
На втором этаже стояла полная тишина. Снизу доносились слабые звуки.
Спокойной ночи, миледи. Поворот, и снова вниз. Интересно, открыл ли Рэндом что‑нибудь важное? Вероятно, нет. Иначе или он, или Бенедикт уже связались бы со мной. Если не попали в беду. Но нет, смешно беспокоиться. Реальная опасность в должное время даст о себе знать, и хлопот у меня будет больше, чем достаточно.
Вот и нижний этаж.
– Уилл! – окликнул я. – Рольф!
– Да, лорд Корвин.
Двое часовых встали по стойке «смирно», заслышав мои шаги. Их лица сказали мне, что все обстояло хорошо, но ради проформы я спросил:
– Все ли в порядке?
– Все в порядке, лорд, – ответил старший.
– Отлично.
Я продолжил путь, войдя и пройдя мраморный обеденный зал.
Он сработает, я был уверен в этом, если время и влажность полностью его не стерли. И тогда…
Я вступил в длинный коридор, где по обеим сторонам тесно сдавливали пыльные стены. Темнота, тени, мои шаги…
Я подошел к двери в конце коридора, открыл ее и вышел на платформу, затем снова вниз по этой винтовой лестнице с огнями то тут, то там в пещеры Колвира.
Рэндом был прав, решил я тогда. Если убрать все вплоть до уровня того отдаленного дня, то будет близкое соответствие между тем, что останется, и местом того первозданного Лабиринта, которое мы посетили этим утром.
Вниз. Изгибы и повороты во мраке. Освещенная фонарями и факелами караульная, была в нем по‑театральному четкой.
Я достиг дна и направился в ту сторону.
– Добрый вечер. лорд Корвин, – произнесла тощая, труповидная фигура. Она с улыбкой курила трубку, прислонясь к полкам.