– Вы утверждаете, что ваша ненависть умерла вместе с Эриком, а стремление к трону поубавилось из‑за учета всего нового, что вы узнали?
– Именно так.
– Тогда мне думается, я понимаю, что именно движет вами.
– Мною движет желание стабильности и нечто от любопытства, и месть нашим врагам.
– Долг, – прошептала она. – Конечно же, долг.
Я фыркнул:
– Было бы утешительно представить это так, но я не стану лицемерить. Едва ли я верный сын Эмбера или Оберона.
– Ваш голос явно показывает, что вы не желаете, чтобы вас считали таким.
Я закрыл глаза, чтобы присоединиться к ней в темноте, чтобы вспомнить на короткий миг мир, где первенствовали иные средства общения, чем световые волны. И тогда я понял, что она была права насчет моего голоса. Почему я так тяжело затопал ногами, едва была высказана мысль о долге? Я люблю быть уважаемым за доброту, чистоту благородство и великодушие, когда я заслуживаю их, иногда даже когда не заслуживаю, точно так же, как всякий другой человек. Что же тогда беспокоило меня в представлении о долге перед Эмбером? Ничего. В чем же тогда дело?
Отец?
У меня не было больше перед ним никаких обязательств, меньше всего долговых.
В конечном счете именно он был в ответе за нынешнее положение дел. Он наплодил нас, не установив надлежащего порядка наследования, он был менее, чем добр ко всем нашим матерям и ожидал нашей преданности и поддержки.
Он выделял среди нас любимчиков и, фактически, настраивал нас друг против друга. А потом он ввязался по глупости во что‑то, с чем не мог справиться, и оставил королевство в разброде. Зигмунд Фрейд давным‑давно обезопасил меня от любых нормальных, обобщенных чувств негодования, которые могли бы действовать внутри семейной ячейки. На этой почве мне нечего злиться.
Другое дело – факты. Я не любил отца не просто потому, что он не дал мне никакой причины любить его: воистину он, казалось, трудился в ином направлении. Я понял, что именно это и беспокоило меня в представлении о долге: объект его.
– Вы правы, – не стал я возражать. Затем я открыл глаза и поглядел на нее.
– Я рад, что вы сообщили мне об этом. Дайте мне вашу руку, – я поднялся.
Она протянула правую руку, и я поднес ее к губам.
– Спасибо вам, – поблагодарил я. – Это был отличный завтрак.
Я повернулся и направился к двери. Оглянувшись, я увидел, что она покраснела и улыбается, все еще не опуская руку, и я начал понимать перемену в Рэндоме.
– Удачи вам, – пожелала она, когда я уже вышел.
– И вам, – подхватил я.
И быстро вышел.
Вслед за этим я собирался повидать Бранда, но не мог заставить себя сделать это, хотя бы потому, что не хотел с ним встречаться, пока мой ум притупила усталость, и еще потому, что разговор с Виалой был первым приятным событием, случившимся за последнее время, и только на этот раз я собирался отдохнуть с неиспорченным настроением.
Я поднялся по лестнице и прошел по коридору к своей комнате, думая, конечно, о ночи длинных ножей, когда вставлял новый ключ в новый замок. В спальне я задернул шторы от полуденного солнца, разделся и лег в постель. Как и в других случаях отдыха после стресса, когда ожидались новые напряжения, сон какое‑то время не шел ко мне. Я долго метался и ворочался, вновь переживая события нескольких последних дней и даже более давние.
Когда я, наконец, уснул, сон мой был амальгамой из того же материала, включая срок в моей старой камере и ковыряние в двери. Когда я проснулся, было темно, и я действительно чувствовал себя отдохнувшим. Фактически, в затылке у меня плясал заряд приятного возбуждения. Это был вертевшийся на кончике языка императив, захороненная идея, которая…
Да!
Я сел, потянулся за одеждой и принялся облачаться.