Коновал между тем делался всё драчливее и буйнее. Дело всегда происходило из-за денег и очень редко из ревности. Как только он напивался пьян, сейчас начинал подозревать её в утайке заработанных ею пятаков и гривенников и вымогал их побоями. Сначала побои эти производились валеным сапогом, потом кулаками и наконец в дело была пущена даже лошадиная челюсть. Синяки уже не сходили с тела Василисы, так как коновал, по причине увеличивающейся практики и неизбежного с ней угощения, очень часто напивался пьян, а, следовательно, и бил её. Она уже не плакала больше втихомолку, а всякий раз после первого удара бежала на двор и ревела там среди собравшихся на её плач соседок.
Батюшки, убил! Совсем убил! Утюгом горячим пустил! кричала она обыкновенно.
Дура! Да что ты с ним на муку себе маешься! Уйди! Ведь не перевенчаны говорили женщины.
Уйду, безприменно сегодня же уйду от него кровопийцы! Голубушки, ведь все думала, что остепенится да обзаконит!
Да, обзаконит он тебя как нибудь пудовой гирей в темя вставлял свою речь какой нибудь мастеровой.
Ну, и обзаконит, а все бить будет, разсуждали женщины. Тогда уж не убежишь по этапу приведут.
Да ведь то муж, голубушки, шамкала, пригорюнясь, какая-то старуха.
Чтож, баушка, мужнин-то кулак слаще, что ли? отчеканивал мастеровой. Что муж семь шкур спустит, что другой кто сласть-то одна.
Уйду, уйду! вопила Василиса и точно уходила к кому нибудь из соседок, но только для того, чтоб переждать гнев своего сожителя и, спустя час, снова уже сидела в его комнате.
На коновала, впрочем, нападали и ласковые минуты. Минуты эти были, обыкновенно, на другой день после пьянства и учиненных им побоев, и заключались в том, что он приносил яблоко или пряник, взятые им в дань с какого-нибудь торговца в силу своей лекарской мудрости и всемогущества, и, подавая их Василисе, говорил:
На вот гостинчика. Поешь.
Не надо мне вашего гостинчика. Лучше-бы вы поменьше надо мной командывали.
На-же, дура! Ешь, коли дают.
Василиса брала и ела, улыбаясь сквозь слезы.
Коновал ходил очень часто в трактир. Трактир был для него то-же, что для купца биржа. Отсюда его приглашали, обыкновенно, на практику. Здесь он узнавал о недугах лиц своего околодка. Однажды он пришел в трактир и заметил сидящего за чаем кучера купца Толстопятова. У Толстопятова были хорошия лошади, но коновала ни разу не призывали их лечить. Он уже давно точил на них зубы, потому что от богатого купца можно-бы было поживиться хорошо. Кучер был навеселе. Коновал подсел к нему. Слово за слово разговорились. Оказалось, что кучер был недоволен хозяином, так как получал всего семь рублей в месяц жалованья и жил только потому, «что у купцов хлебно и езды мало».
Да, жаден у вас хозяин. Вот и я копейки от него не видал, сказал коновал. Купца Толоконникова вон лечил от запою, подмешивал ему в вино мыло и лошадиную пену и хорошо поживился, а от вашего синя пороха не видал. Что-ж, на овсе что-ли выгадываешь? спросил он.
Какое выгадываешь! Везде сам входит. Как слободен, так из конюшни не выживешь.
А хочешь, я тебя научу нажить копейку?
Зачем не хотеть? Научи.
Коновал наклонился к кучеру.
Запусти жеребу-то шип под копыто. Пусть его маленько похромает, сказал он, сдерживая голос. А потом на меня и укажешь. Я вылечу, а деньги, что удастся содрать, пополам Что-ж, в самом деле, он словно собака на сене. Нужно и от него пощетиться. Ходит, что ли?
Это что! Это можно! согласился кучер.
Результатом соглашения была потребованная с обеих сторон водка, вследствие чего коновал напился пьян и, придя домой, сильно избил свою беззаконницу и завалился спать.
Поутру, проспавшись, он отправился опохмеляться, а также узнать, запустил ли кучер жеребцу шип. Василиса осталась одна. Поглядев на себя в осколок зеркала, она увидала, что весь левый глаз был у неё в синяке. Поплакав ещё раз и решив бросить коновала, ежели побои повторятся, она принялась за работу и села у окна шить. Шила она не долго и вдруг услыхала, что кто-то спрашивает в кухне Данилу Кузьмича.
Дома нет! По лекарскому делу ушел, а может в трактире торчит, отвечала хозяйка.
А сожительница их дома? допытывался голос.
Та дома. Ступай вон туда.
В комнату вошел небольшого роста мужчина средних лет. Он был с бритым подбородком, в усах, в пальто, и в брюках, запиханных в сапоги. В руках он мял фуражку.
Нам-бы Данилу Кузьмича. Мы насчет болезни, так как мы жестянщики и оловом себе ногу облили, проговорил он тихо и робко.
Василиса прикрыла платком подбитый глаз.
Он скоро придет, зайдите ужо после обеда или подождите теперь, сказала она.
Лучше уж подождать. Конечно, хоть мы и не дальние, вот тут сейчас в улице, а все лучше Пожалуйте это вам-с кофейку сказал он, вынув из кармана полуфунтовой тюрюк с кофеем и подавая Василисе.
Зачем это? Не надо, сказала она.
Помилуйте, это ничего не стоит Где-ж вам взять-то? Мы тоже о ваших страданиях наслышаны.
Василиса взяла кофей и попросила пришедшего сесть. Он сел, побарабанил себя пальцами по коленам и сказал:
Помилуйте, это ничего не стоит Где-ж вам взять-то? Мы тоже о ваших страданиях наслышаны.