Написав все это, актер озаглавил на полях книжки: «тип 109. лит. С.». Вдруг о лицо его ударились две мухи. Он хватил себя ладонью, поймал одну муху и начал её рассматривать. Скучно. Вышел на балкон. На верху жил другой актёр. Он сидел, тоже на балконе, в одном нижнем белье и пощипывал струны гитары, налаживая пасхальное: «Плотию уснув»
Николай Николаич, брось ты эту свою гитару! крикнул нижний актёр верхнему. Надоело. И ежели бы выходило что, а то только в колки плюешь
Да струны спускаются, уж я плюю поневоле. И слюней-то нет, откликается верхний актер.
Ты замочи лучше гитару-то, она рассохлась.
Ну вот! Люди нарочно сушат струнные инструменты по нескольку лет, а ты замочи. Ведь гитара не бочка. Ты знаешь что Паганини со своей скрипкой делал? Он через год клал её в мешок и разбивал об угол, потом склеивал. Зато и звук же был.
Ну, и ты хвати свою гитару об угол. А я, братец ты мой, поймал сейчас муху и не могу определить: самка это или самец.
Эх, делать-то тебе нечего! Не об угол надо бы гитарой-то хватить, а о твою голову. Муха!
Что-же такое! И великие философы мухами занимались; Одюбон, например, Кювье, Карл Фогт Дарвин, путем преграждения этих самых мух
Ну, пошёл, поехал! Путем перерождения, а не преграждения, поправил его верхний актер.
Это, брат, всё равно: преграждение и перерождение, был-бы естественный подбор. Дарвин, говорю, путем перерождения превращал даже этих мух в пчел.
В слонов не превращал ли?
Ты не смейся! Ведь ты не читал. Прочти, а потом и говори. Ты вот «Рокамболя» прочтёшь, а серьёзной книги тебе читать некогда.
Врешь, я Иоанна Массона читал. Там он об этой земной коре так толкует, что потом боишься и ходить по ней. Потом, читал Мартына Задеку.
А ты бы Дарвина почитал. Дарвин произвел особую породу голубей, с красными костями внутри. Скрещивание великое дело! Вот, ежели теперь взять овода лошадиного и пиявку какой от них приплод может быть?
Актёр-комик.
Ты не шути. Я серьёезно Ты знаешь ли, отчего утка жрёт в четыре раза больше своего тела весом? Оттого, что у неё теплота необычайная развита в желудке и быстро переваривает пищу до точки кипения у неё кишки
Знаю, знаю. В Париже, в парикмахерских, щипцы для завивки на огне и не греют, а засунут утке в глотку ну, они и накалятся.
Пожалуйста, не шути! Все мы живем естественным подбором. Значале была одна момёба, слизь, и от неё произошли все животные.
Как ты сказал?
Момёба.
Ну, наверное, переврал. У тебя талант на это, ты и по суфлеру врешь. Помнишь? суфлер кричит: «коканец и киргиз-кайсак», а ты повторяешь, «как агнец и, кажись, казак».
Ну уж, вовсе и не остро! Вначале, говорю, носилась по необозримому океану тропических вод, согретых внутренним огнем гигантских папоротников, которые, тлея, превращались в каменный уголь, одна момёба. Потом, путем преграждения видов в борьбе за существование пищи, через миллионы тысячелетий квадрелионов явилась обезьяна, а от неё произошли, наконец, и мы.
Зачем же мы? Ты, может быть, произошел от обезьяны, а я нет.
Планета наша была раскалена так, что на неё ступать ногами было невозможно. Явились допотопные звери: мастодонты, горизонты, мониторы, ихтионасабры и носились в раскалённом воздухе на перепончатых крыльях, весом в три тысячи пудов, а для отдыха садились на верхушки гигантских папоротников и питались плавающей рыбой. Ну, что ты скажешь на это, Николай Николаевич? Да ты там? Ушел, мерзавец, с балкона! говорит нижний актёр, заглядывает из палисадника наверх и повторяет: «действительно, ушел». Укропов! кричит он.
Чего тебе? откликается сверху актёр и выходит уже в брюках. Я в Петербург еду.
Ты-то, чёрт с тобой, а мне ребятишек твоих надо. Вели, братец, им наловить мне сотню лягушек; ведь они всё равно ничего не делают.
Ох, Митрий, скоро тебя на цепь посадят, скоро! Совсем ты свихнул чердаком! со вздохом произносит верхний актёр. Ты полечись, не запускай, а то ты, ей-ей, всех нас перекусаешь. Сходи ты хоть в баню, да натрись чем-нибудь покрепче. Я, вот, скажу твоей жене.
Смейся, брат, смейся! Над Галиллеем и Коперником тоже смеялись и называли их сумасшедшими, когда они, сидя за самоваром, пары́ изобретали, а теперь вот из паров-то локомотив да пароход вышли, и ты на них ездишь в Питер. На костре жгли Галиллея-то. Совсем уж сгорел, а все-таки кричит своим врагам: «а все-таки вертится».
Голубчик, ну, сядь ты хоть на месяц в сумасшедший дом! восклицает верхний актёр.
Нижний уже начинает сердиться.
Да ты говори мне толком: наловят твои ребятишки мне лягух? Я второй месяц жабу здесь ищу и всё найти не могу. Может быть, в сотне-то лягушек и найду одну жабу.
Это не мое дело. Сговаривайся с ними сам.
Ну, ладно. Я им за это змея двухаршинного склею. Да, вот ещё что: ежели ты в город едешь, то купи мне в москательной лавке фунт меженного купоросу.
А его не взорвет в дороге?
Что ты? Ведь это не глицерин, не пирохтемалин.
Ну, хорошо. Это ты лечиться хочешь, что ли? Ты в темя втирай!
Дурак! Вон твоя жена с купанья идет. Здравствуйте, Анфиса Петровна.
В калитку влетает пожилая дама, с растрепанными волосами. В руках губка и простыня.