В третьей даче уже отобедали. Молодая дама разливает на балконе кофе; бородатый элегантный адвокат в серой паре и соломенной шляпе покачивается на стуле-качалке и читает «Новое Время».
Женичка, сейчас мимо нас Шельменмейер прошел, и что мне в голову пришло, говорит он, ковыряя перышком в зубах и обращаясь, к жене: ты бы с ним ужо на музыке поласковее и по-кокетливее
Ах, Серж, он такой противный: маленький, лицо как у обезьяны, зубы оскаленные наконец, я ненавижу жидов.
Приневоль себя, от этого зависит моя выгода. Он охотник до женщин, а я хочу попросить у него место юристконсульта в страховом обществе. Он директор и всё может сделать. Шесть тысяч в год, можно из-за этого быть любезной. Наконец, он заседает в трех банках, сам банкир. Рано ли, поздно ли может наделать злоупотреблений Поняла?
Ах, Серж, ей-Богу, не хочется, но для тебя я на всё готова. Тебе кофе со сливками или с коньяком?
Но вот из парка стали доносится звуки оркестра, и по улицам потянулись в вокзал вереницы дачников.
Раньше всех к вокзалу явились старые девы и вдовы-генеральши, статские советницы и засели на первые скамейки, с ног до головы озирая друг друга. Их обожаемый скрипач, смуглый брюнет с маленькой бородой и львиной гривой вместо волос, бросает молненосные взоры из оркестра. Явилась сумасшедшая барыня в красной шали и с целым огородом цветов на шляпе, взяла стул и села впереди всех. Её шаль застёгнута большой брошкой с портретом красавца-скрипача. Пришли купцы с жёнами, приказав им надеть на себя бриллиантовые серьги и браслеты.
Так-то лучше! Пущай генеральши смотрят, да от зависти в кровь чешутся, говорят они. Да и нам через эти самые браслеты доверия больше. Вон господин Шельменмейер идёт, а мы у них в банке векселя дисконтируем.
Площадка около оркестра наполняется всё более и более. Публика приезжает и с поездами железной дороги. Приезжих от дачников отличают по цилиндрам. Пенсне и лорнеты в ходу. Дамы передают друг дружке о своих соседках самые сокровеннейшие тайны, узнанные через горничных.
Вот эта дама вся на вате, зубы вставленные, на груди гутаперча, коса фальшивая и в левой ботинке косок; у неё одна нога короче, рассказывает одна многосемейная дама. Смотрите, смотрите, туда-же Шельменмейера хочет прельстить. Ах, чёрт крашеный!
А Шельменмейеру этому, должно быть, всё равно, была-бы юбка, откликается другая дама. Ну, растаял, слюной брыжжет. Туда-же улыбается, жид негодный!
Да ведь он, душечка, Марья Ивановна, ничего не видит, хот и в пенсне с зажигательными стеклами смотрит Батюшки, и адвокатша к нему подошла!
Оркестр играет «Песню без слов» Мендельсона.
Это должно быть что-нибудь из «Рогнеды», шепчет дама своему мужу. Посмотри на аншлаг.
Ты знаешь, я близорук. Только нет, это не из «Рогнеды», это скорей из «Карла Смелого».
Душечка у тебя совсем слуха нет. Ежели не из «Рогнеды», то, наверное, из «Пророка».
К разговору прислушивается сидящий сзади купец.
Ни из «Рогнеды», ни из «Пророка», а просто Травиату из русских песен жарят, откликается он.
Сидящие на скамейке оборачиваются и смотрят на него в упор. Некоторые лорнируют. Оркестр играет пьянисимо. Где-то, как труба, сморкается генерал.
X. Ораниенбаум
Я не стану описывать вам самый Ораниенбаум или Рамбов, как его называет простой народ. Это не входит в состав моей задачи. Моёе дело нарисовать вам картинку прозябания ораниенбаумских дачников, показать, чем они занимаются, интересуются. Разумеется, я коснусь будничной стороны, обыденной, не тронув праздничной, которая всегда составляет ка́зовый конец. Я вырву две-три картины и покажу их вам.
Дачники Ораниенбаума состоят из актёров, как провинциальных, так и казённых, находящихся на действительной службе или доживающих свои дни в отставке, из купцов покрупнее, из чиновников и разбогатевших ремесленников, удалившихся от дел. Вся эта толпа пересыпана белой фуражкой флотского офицера, играющего здесь роль сахара на куличе. Жители Ораниембаума досужливый народ. Они не претерпевают муки ежедневного скитания в город и обратно. К своим служебным обязанностям, ежели таковые имеются, они удаляются раз, два, много три раза в неделю и при этом клянут судьбу, заставившую их часом раньше покинуть широкий халат и туфли.
Однако, довольно вступления. Я навожу камеру-обскуру.
Полдень, жаркий полдень. Солнце печёт. Пыльно. Лень какая-то видна во всем. В комнатах жужжат мухи. Вот какая-то крупная муха с синим брюхом налетела на стекло окна, ударилась и свалилась. В комнате одной из дач, с книжкой в руках, лежит на клеенчатом диване актёр-комик. Скучно ему, не читается. Он ворочается с бока на бок, пробует плевать в потолок, но, не достигнув этого, вскакивает с дивана, сбрасывает с себя коломенковый пиджак, потягивается и недоумевает, чем бы ему заняться. На подоконнике лежат редиска и огурец, оставшиеся от вчерашняго ужина. Взял редиску, откусил, пожевал и плюнул.
Ах да! Чтоб не забыть! говорит он сам себе, садится к столу, и, развернув записную книжку, пишет:
«Новый тип для водевильного отца. Лицо по гримировке 17, фон тёмный, нос с перекурносием, краснота от переносья, по щекам, до верхнего предскулия. На кончике носа можно сделать бородавку с волосом. Без бровей. Брови замазать клейстером из крупичатой муки и потом уже класть подмазку. Морщины испанского злодея. Парик голый, с кустом волос на лбу. Правый глаз подбит. На нижнее веко припустить слегка швейнфуртской зелени».