А турецкие бабы есть у вас?
Я тебе говорю, у нас, в Коломягах, летней порой двенадцать язык проживает. Была и турецкая баба, да извелась. Муравьиный спирт пить начала.
С чего же это она?
А с тоски. Грек её к нам один завёз, а к армянину в семнадцатом номере пристрастие имела. И корм хороший ей был. Крупу жевала, толокно, лук давали, вдруг муравьиный спирт лакать начала. Самая лучшая баба это чухонка. Из неё хоть лучину щепи. Пригляделись уж мы, знаем. Чухонку можно завсегда и на французинку переделать, и на немку, и на англичанку. Надел рыжий парик, обучил «жоли», «мерси», «бонжур» вот-те и французинка. Прицепи ей хвост в аршин, надень розовые голоногие чулки, и завсегда за французинку уйдет, ей-Богу! Уж сколько я знаю. Живут, живут у нас тут лето в чухонках, глядь, на зиму в французинки перешла. Но лучше всего из ихней сестры немки выходят; здесь вот, что ты видишь, на половину немки из чухонок переделаны, потому пища та же самая: картофель да селедка. Ну, сверху пивцом польешь.
А в арабку чухонку переделать можно? допытывается извозчик.
А то нет, что ли? Купил банку ваксы, вымазал её, да протер хорошенько щеткой сапожной вот-те и арабка!
В это время с мужиком поравнялся жирный немец, тот самый, что умилялся при звуках тромбона. Он пыхтел и по-прежнему тёр свою лысину фуляром. Мужик снял шапку.
Нагуляться изволили, Карла Богданыч? приветствовал он его.
О, да Я выпил мой пиво и теперь делает мой моцион домой, ответил немец и направился на дачу.
Старушка Роза Христофоровна крошила в кухне картофель и селёдку к ужину. Карл Богданыч нежно чмокнул её в шею и пошел к себе на верх разоблачаться, дабы надеть халат и ермолку и в таком виде предаться на верхнем балконе счастливому ничегонеделанию.
А на нижнем балконе в это время сидела юная Амалия, его единственная дщерь, с бледно-серыми глазами, напоминающими петербургское небо в летнюю ночь. Рядом с ней помещался Фридрих, совсем желтоволосый конторщик из страхового Общества. Они вздыхали и глядели друг на друга, глядели друг на друга и вздыхали, прислушиваясь к стуку дятла, к кукованию кукушки, к стуку ножа Розы Христофоровны, доносящемуся из кухни.
Фридрих первый прервал молчание.
Сегодня мой принципаль сделал мне прибавку, и я буду получать сто рублей в месяц, произнес он. Это норма, мой идея.
Поздравляю вас. Вы счастливы? спросила Амалия и громко вздохнула.
Нет, мой счастия неполный, как и я человек не полный. Я половинка, я ручка без топора, ответил он и вздохнул еще громче.
Но зачем же вы не ищете топора? робко задает вопрос Амалия и потупляет глазки.
Я искал и нашел, но не смел до сих пор взять эта топор. Я был шестьдесят рублей на месяц, а это не норма, не жизнь с топор. Теперь, когда я конторщик на сто рублей о, я могу это норма. Добрый хозяйка может хорошую жизнь сделать своему мужу на сто рублей. Квартира двадцать пять рубли, дров пять рубли, обед, фриштик тридцать рубли, платье двадцать рубли, пять рубли шнапс, пиво, театр, клуб и пятнадцать рубли спрятать на Sparbüchse {в копилку}
Следуют шесть вздохов. Три со стороны Фридриха и три со стороны Амалии. Амалия наклоняет голову, и, перебирая передник, смотрит себе в колени.
Я Фелемон без Бауцис, я Абеляр без Элоиза, я Фридрих без
Юный, желтоволосый немец вынимает портсигар с вышивкой Амалии и целует вышивку. Амалия совсем наклоняет лицо своё в колени. Ряд вздохов.
Вы, Фридрих, без экономии. Зачем тридцать рублей на стол? тихо говорит она. Надо дешевле жить. Квартира двадцать, обед двадцать. Керосиновая кухня. Суп, щи селедкиной головы с рыбьей шелухой, форшмак, картофель, две сосиски
Еще вздохи, слышно кукованье.
Вот кукушка кричит своя Амалия, а Фридрих не может кричат своя
Каролина? тихо подсказывает девушка и уже сгибается в дугу.
Нет. Зачем Каролина?
Опять вздохи. На дворе крики.
Ах ты мерзавец! мерзавец! Пошел господину доктору лягушек ловить и опять пьян! кричит дачная хозяйка на мужа. Да как тебя, пса анафемского, шелудивого, земля носит? Где лягушки?
Доктору отдал.
А деньги где?
Шину на колесе справил.
Шину! Нешто в кабаке колеса чинют? Вот как хвачу коромыслом!
Идилия пропала.
О, эта триклята русска мужик! восклицает Фридрих и плюёт.
Опять молчание. До нового идилического настроения потребовалась дюжина вздохов.
Фридрих любит шнапс и пиво, начинает немец. Фридрих пьет два шнапс на обед, одна на фриштик и два на ужин Позволить ему его Амалия?
Зачем Амалия? тихо спрашивает девушка, и бледное лицо её покрывается пятнами румянца.
Затем, что О, lieb, so lang du lieben kannst!.. {О, дорогая, сколько можно любить!..} декламирует он и наклоняется к плечу Амалии.
Ещё мгновение, и бакенбарда его, похожая на паклю, щекочет лицо девушки. Слышны два порывистыя дыхания. Вздохи прекратились.
Позволит Элоиза свой Абеляр пять шнапс и два бутылка пива? шепчет он. Позволит Бауцис свой Фелемон ходить на кегельбан и клуб?
О, да, да, слышится ответ девушки.
Рука немца успела уже обхватить её стан и притягивает к себе.
Амалия!
Фридрих!
Мгновение и уста их сливаются в один долгий, долгий поцелуй.
На верхнем балконе раздается звонкое, как труба, сморкание. Карл и Амалия вздрагивают.