Mein Liebchen, слышишь? Erinnerst du dich? припоминаешь? крикнула ему из палисадника старушка в белом чепце и с седыми локонами.
Карл Богданыч обернулся, и, сияя улыбкой, закивал старушке головой.
О ja! Тогда я служил на драгунский полк в Preussen и тоже играл эта труба. О, я был хороший музикус? Selbst jeztiger Nachfolger Prinz Karl, damals noch Jüngling {Даже его преемник, принц Карл, тогда еще юноша} Ах!
На глазах немца при этих почему-то чувствительных воспоминаниях показались слезы, и он полез в карман за платком. Где-то стройно запели «Was ist das deutsche Vaterland» {Что такое немецкое отечество}, и он окончательно заплакал, обернувшись лицом к палисаднику. Плакала и старушка с седыми локонами и вся превратилась в слух. Пению, подобно пушечным выстрелам, аккомпанировали глухие удары шаров в близлежащем кегельбане.
Долго-бы еще умилялась немецкая чета, если бы на соседнем дворе не раздались звуки гармонии и пение «барыньки». Кто-то, выбивая на деревянном помосте, перекинутом через канаву, мелкую дробь ногами, плясал, и, свистнув во вс` горло, крикнул:
Загуляла ты, ежова голова!
Двое мужицких голосов ругались от восторга, поощряя плясуна эпитетами: «ах, подлец! ах, собачий сын, ах ты, анафема проклятая! Вот леший-то, сто колов ему в глотку»!
Немец упал, как-бы с неба, и плюнул. Немка потупилась и произнесла «Schwein!».
Роза Христофоровна! я идит на кегельбан пить мой пиво! говорит, наконец, немец, и, переваливаясь с ноги на ногу, направляется по дорожке.
В кегельбане толпа. Мужчины, сняв сюртуки, играют в кегли. Женщины сидят на скамейках и вяжут чулки или нескончаемые филейные скатерти. Пиво льется рекой. Пьют и мужчины, и женщины. Бутерброды принесены свои из дома. Глухо гудя, катятся по дубовой доске шары, с треском сшибают кегли и ударяются в доску. Бомбардировка идет отчаянная.
Марья Ивановна, на ваше счастье! кричит миловидной девушке белокурый молодой мужчина, вместо жилета в шитом гарусом поясе, какой обыкновенно носят наши священники, кричит и пускает шар.
Фюнф с передней! восклицает босоногий коломяжский мальчишка в розовой ситцевой рубахе.
Немец торжественно подходит к девушке.
Sehen Sie, Марья Ивановна, wie Sie glücklich sind. Как ни счастлив! говорит он. Ви пять с передней.
Но я одна, Герман Карлыч, а не пять, отвечает немочка и потупляет глазки. Видите, одна
Нет, пять. Ви Мария, Каролина, Фридерика, Амалия четыре а я пять. Ви понял? Теперь до свиданья!
Немец отходит к шарам и издали пронизывает взором Марью Ивановну.
Ах, Маша, какой ты рыба! совсем судак, шепчет девушке старушка-мать. Ну, сделай ему большая улыбка из зубы. Зачем так равнодушны?.. Фуй! Он на страховой компании служит, восемьдесят рубли на месяц, без жена и Abend beschaeftigung {вечерняя работа} имеет на двадцать рубли.
Но, маменька, он, может, и не думает жениться?
Фуй! никакая мущина не думает, а надо взять его в рук. Возмит завтра и шейт ему на сувенир пантофель. Твой отца ничего не думал, а как взял у меня пантофель, сейчас и сделался твой отца. Ну, Марихен, noch eine grosse улыбка с большой рот!
Девушка улыбается, осклабляет лицо свое и кивает Герману Карлычу головой, подражая тем алебастровым зайцам, что продают у Гостиного двора на вербах.
Без пения ни на шаг. Составился и здесь хор. Рыжебородый тенор, задрав голову кверху, запевает соло: binnich in's Wirthshaus eingetreten {я вошел в гостиницу}; а компания через некоторое время подхватывает хором: «Крамбамбули». Тут-же остановились извозчик и коломяжский мужик и прямо смотрят в рот поющим.
Это они молятся, что ли, по-своему? спрашивает извозчик мужика.
Нет, так шутки шутят. Молитва у них безпременно, чтобы во фраках. У них вера-то строже нашей. Хочешь молиться, так сапоги новые надень; оттого у них так и вышло, что каждый немец сапожника в себе содержит, поясняет мужик. Опять-же и чай пить грех, а пей пиво.
А для чего же они головы кверху задрали и на небесы смотрят?
Это от натуги. Ты посуди сам: вот уже часа три воют, за неволю надорвешься. Ведь у них тоже душа.
А не пар?
Нет, душа. Душа у них хотя и не крупная, а все-таки есть. У них и попы есть. Искусные попы. Прошлый год у меня один немецкий поп на даче стоял, так курицу мне заговорил, чтоб она петухом не пела. Пар это у англичан. У тех точно души нет. И как только он с тобой говорить начнет, сейчас тебя обдаст этим паром. За то у них бабы крупные, поджарыя, но крепкия. Нашей бабе супротив ихней не устоять, нашу бабу пополам не перегнешь: ну, а аглицкую можно. Нагляделись уж мы на народ этот самый. У нас тут дванадесять язык живет.
Ну, а немецкую бабу перегнешь?
Ту и гнуть нельзя, сломишь. Жидка уж очень и суха, потому жрет мало. Ту взял под папоротки вот её и сила. Поэтому-то господа купцы и любят их себе в мамзели брать. Сдачи не даст, только берегись, чтобы глаза не выцарапала. Но и на это снаровка есть. Хватай за косу и уж тогда будь покоен.
А французинка?
Французинка порыхлее будет и на таком разе как бы булка от пеклеванника отличается. Французинку всю, что ни есть в Питере, офицерство к рукам прибрало. Делает перекупку и купец, но у господ офицеров.