Маклаков сомневался, что в будущей России, как предполагал Бахметев, личность сможет побудить власть к самоограничению. Как государственник Маклаков признавал необходимость власти и ее заслуги, даже если эта власть находилась в руках врагов. «Этого не понимал Милюков, считал Маклаков, когда судил о Столыпине», которого он считал врагом России, услужливым царедворцем, а не государственным человеком.
Заслугу большевиков Маклаков видел в освобождении Восточной Сибири, в избавлении от посягательств Польши. «Я испытываю два чувства, когда гляжу на советскую Россию, писал он, зависть и болезнь. Зависть к тем, кто сейчас мог бы подавать голос в европейских вопросах, имея за собою Россию. Какая была бы благородная роль и призвание. Но я инстинктивно испытываю страх, когда думаю о том, что случилось бы, если бы в России не было сейчас никакой центральной власти, даже плохой; если бы Россия стала простым объектом соседских вожделений и на защиту ее шло бы одно только их соревнование; это соревнование недостаточно для защиты; соседи бы сговорились, разделили бы сферы влияния, а России надолго бы не было, если не навсегда»[186].
Создание новой идеологии Маклаков считал сложным и длительным процессом. Он полагал, что это будет этатическая идеология, протестующая против усвоения в личную собственность орудий производства и значительно ограничивающая права собственности. Она будет далекой от либерализма. В защиту этатической идеологии Маклаков приводил важный аргумент. Он предвидел, что в период крушения большевизма, когда падут нравы общества, «ничего общепризнанного, бесспорного и уважаемого в России не будет» и возобладает бесчинство, только центральная власть, суд и полиция, хотя и они будут ослаблены, способны будут установить стабильность и защитить устои общества[187].
Неизбежность сильной государственной власти в России Маклаков признавал исторической традицией европейского развития, к которому он причислял и Россию. Эту традицию он объяснял происхождением власти, неотделимой от конкретно-исторической обстановки, в которой действовали и власть, и общество. Спасение Европы, полагал Маклаков, состоит не в установлении принципа равных возможностей и поощрении умных и энергичных людей (на чем настаивал Бахметев), «а в принудительном устроении общежития так, чтобы всем были обеспечены одинаковые условия благополучия»[188].
Маклаков считал, что после падения большевизма центральной власти будут предоставлены большие полномочия: регулировать местные экономические и, возможно, политические «этатизмы», а также осуществлять защиту от посягательств на независимость государства. Государственная власть «не будет синекурой», хотя изменит свои цели и приемы. Но правительство «не только не будет мешать личной самодеятельности, инициативе и исканию выгод в будущем социальном строе России, оно будет защищать эти начала». Центральная и местная власть могут быть построены на разных началах; соотношение их компетенции может быть различным это вопрос только их разграничения.
Маклаков размышлял о народе, власти и их взаимодействии. «Политическая жизнь везде, писал он, начинается с подчинения масс избранным единицам; единицы заменялись меньшинством, аристократией; аристократия расширялась, меняя свою форму и основу, от наследственной привилегии переходя к привилегии капитала, может быть, образования и так дальше; она теперь дошла как будто бы до демократии, которую правильнее назвать лжедемократией, подобно тому, как мы знаем лжеконституализм»[189].
Маклаков проводил резкую грань между демократией в Англии, Франции, Америке и России. Представители этих европейских держав и США из своего социального меньшинства выбирают представителей, поручая им управлять собой. В этом состоит мудрость подобной демократии. Логику развития демократии Маклаков рассматривал в контексте гегелевской триады: сначала демократия подчиняется не рассуждая, затем пробует управлять сама, но, поумнев, возвращается к сознательному подчинению. Это, полагает Маклаков, делает ее разумной демократией.
В России отношения народа и власти представлялись ему сложнее. «Я не хочу подражать нашим народникам, которые идеализировали разумность народа и считали, что культурное меньшинство должно ему подчиняться, писал он Бахметеву. Я это считаю большой ошибкой и сейчас думаю, что наш народ не созрел для понимания государственных интересов и вообще для управления большим государством»[190]. Революция, по мнению Маклакова, «поскользнулась» именно потому, что под влиянием теории «Глас народа глас Божий» «народ заставили самого быть властью, решать все вопросы, не слушать хозяина, а заставили его самого быть хозяином; на этом он провалился, потому что до этого он еще не созрел»[191].
Маклаков считал, что утвердилось упрощенное понимание слов «верить народу» и «служить народу». Вера в народ, в его будущность не означала признания его зрелым и возможности немедленного допущения ко всем ступеням управления. Из подобных рассуждений Маклаков делал вывод, что власть надо готовить и воспитывать быть властью, основной чертой которой должно быть ответственное служение.