Чтобы проверить это, мы направили его на мониторинг ЭЭГ. В нашей больнице была специальная диагностическая комната с койкой и аппаратом ЭЭГ, который в течение одиннадцати часов фиксировал электрическую активность головного мозга. Вечером в сопровождении медицинской сестры мы повели его туда. Буквально с порога начался припадок, пришлось уложить его на кровать и прификсировать конечности, чтобы было возможным провести исследование. Врач-диагност подключил оборудование, мы надели на Т. прибор и оставили с медсестрой до утра с заданием отмечать нарастание тремора и все припадки. Оказалось, что за ночь он перенес двадцать четыре приступа разной силы. Приходил в себя в промежутках на три-четыре минуты, но затем снова погружался в припадки. О прошедшей ночи он почти ничего не помнил, но выглядел изможденным. Однако, по мнению врача-диагноста эпилептолога, ассистента кафедры неврологии, то, что он увидел на записи, не было похоже на эпилептическую активность. И он тоже был склонен трактовать состояние пациента, как проявление истерического расстройства.
Не только припадки были симптомами в его клинической картине. После того отравления его личность начала меняться. Очень часто в практике врачей-психиатров встречаются пациенты с последствиями повреждения головного мозга. Бывают разные причины черепно-мозговая травма, инфекционные болезни, поражающие головной мозг, нарушения кровообращения и другие. И хотя сами по себе эти заболевания в основном находятся в ведении неврологов, их последствия затрагивают психическую сферу, и тогда на передний план выступают психиатры. Психика не берется из ниоткуда. Она является продуктом деятельности головного мозга, результатом взаимодействия нервных клеток нейронов. И хотя невозможно показать, где «лежит» личность, так как она формируется при системном взаимодействии практически всех клеток мозга, да и тела в том числе, но отмирание части нейронов может отразиться на функционировании психики. Это может сказаться как количественно: уменьшаются объемы памяти, страдает внимание, снижается интеллект, мышление становится менее подвижным, так и качественно: могут появиться галлюцинации или бред. А еще меняется личность. Люди становятся менее сдержанными, легко раздражаются (это называется эмоциональная лабильность), обстоятельно ведут беседу, наполняя ее самыми незначительными деталями (нарушается процесс выделения главного и второстепенного), упрямятся, застревают на определенных идеях. Все это классифицируется как психоорганический синдром в рамках органического расстройства личности. Такие же изменения могут встречаться и при эпилепсии при длительном периоде заболевания.
И подобные изменения нарастали у пациента Т. Речь его была громкой, обрывистой, каждое слово он подбирал долго и словно вбивал молотком. Если он начинал какую-то деятельность, его трудно было остановить. Свое мнение всегда защищал до последнего, несмотря на все доводы, которые ему приводили. Можно сказать, что отчасти он закрывался от чужого влияния, пытаясь сохранить свое собственное Я. Однажды ему было необходимо заменить один препарат на другой (до этого была порошковая форма, а заменяли на жидкостную) и пришлось его убеждать почти двое суток, с привлечением жены и медицинского психолога, чтобы он согласился. И, к сожалению, он становился несдержанным в своих эмоциях. Раздражение легко перерастало в гнев, разочарование в обиду, уныние в безысходную печаль. Поэтому, безусловно, мы находили у него признаки психоорганического синдрома. Но и это было не все.
В одно из моих дежурств, когда его уже перевели к нам из реанимации, у него вновь начались серии приступов. Нам вновь пришлось использовать фиксацию. И вновь с закрытыми глазами он напрягался, пытаясь встать и куда-то пойти. Через полчаса, когда этот эпизод прекратился, у нас состоялся разговор. Я спросил, помнит ли он, что с ним недавно происходило.
Я плохо помню, доктор. Вроде бы Вы были рядом, женщины какие-то. Я помню ваши голоса. И я видел квадрат. Передо мной, он висел в воздухе, весь этот период у пациента были закрыты глаза. И мне почему-то нужно было через него проскочить. Я потянулся к нему, а он начал удаляться и превратился в замочную скважину. Не помню, что было вокруг. Я как будто стоял под фонарем среди кромешной темноты и смотрел только на эту замочную скважину. Мне было очень нужно туда пролезть! Дальше не помню, кажется, я уже очнулся.
В одно из моих дежурств, когда его уже перевели к нам из реанимации, у него вновь начались серии приступов. Нам вновь пришлось использовать фиксацию. И вновь с закрытыми глазами он напрягался, пытаясь встать и куда-то пойти. Через полчаса, когда этот эпизод прекратился, у нас состоялся разговор. Я спросил, помнит ли он, что с ним недавно происходило.
Я плохо помню, доктор. Вроде бы Вы были рядом, женщины какие-то. Я помню ваши голоса. И я видел квадрат. Передо мной, он висел в воздухе, весь этот период у пациента были закрыты глаза. И мне почему-то нужно было через него проскочить. Я потянулся к нему, а он начал удаляться и превратился в замочную скважину. Не помню, что было вокруг. Я как будто стоял под фонарем среди кромешной темноты и смотрел только на эту замочную скважину. Мне было очень нужно туда пролезть! Дальше не помню, кажется, я уже очнулся.