И снова я улыбаюсь в своем укрытии за монитором.
А, Коньман, нерешительно произнес Борродс.
А, Коньман.
Да, я могу представить себя мальчиком вроде Коньмана. На самом деле у нас нет ничего общего я гораздо жестче, безжалостнее, опытнее, но, имей я родителей получше и денег побольше, из меня бы вышло то же самое. В Коньмане засела обида на весь мир, и я этим пользуюсь; он замкнут и вряд ли доверится кому-то, кроме меня, пока дело не зайдет слишком далеко туда, откуда не будет возврата. Если бы мысли были лошадьми, как говаривали мы в детстве, то старого Честли давным-давно загнали бы до смерти. Итак, я даю уроки Коньману, факультативно, так сказать, и здесь он очень способный ученик.
Больших усилий я не прилагаю. Прежде всего ничто не должно навести на мой след: то скажу что-нибудь, то подтолкну. «Представь себе, что я твой классный руководитель, говорю я ему, направляясь по своим делам, а он за мной следом, как собачка. Если у тебя вопрос и ты не хочешь говорить с мистером Честли, приходи ко мне».
И он приходил. Больше трех недель он изливал мне трогательные жалобы и мелкие обиды. Никто его не любит, учителя придираются, мальчишки обзывают занудой и ничтожеством. Он всегда несчастен, и единственная его радость это чужое горе. По сути, он пригодился мне, чтобы распространить множество слушков, в том числе и о бедняге Грахфогеле, отсутствие которого заметили и бурно обсуждали. Когда он вернется если вернется, то увидит подробности своей личной жизни (со всеми мыслимыми украшениями, которые смогут добавить мальчики) на партах и стенах туалетов по всей Школе.
Большую часть времени Коньман жалуется. Я слушаю его с сочувственным видом, и, хотя уже ясно, почему Честли на дух не выносит этого щенка, надо сказать, что приятно видеть прогресс моего ученика. Хитрость, угрюмость, запредельная безмолвная злоба его стихия.
Очень жаль, что его не станет, но, как сказал бы мой папа, не убив человека, не приготовишь омлет.
9
Школа для мальчиков «Сент-Освальд»
Пятница, 29 октября
Ну Борродс, ну тупица! И кому пришло в голову, что из него выйдет толковый куратор? Сначала, по сути, обвинил меня в маразме из-за этой идиотской аттестации Тишенса, а затем имел наглость допытываться, что я думаю по поводу Колина Коньмана. Хотел дополнительных улик, подумать только. Все спрашивал, говорил ли я с мальчиком.
Говорил ли? Конечно, говорил, а когда мальчишки лгут Это видно по глазам, понимаете, они посматривают куда-то влево и вниз, словно там что-то есть клочок туалетной бумаги у меня на ботинке или лужа под ногами. И с таким кротким видом, с нарочитой внимательностью, с бесконечными «честное слово, сэр» и «клянусь вам, сэр», а за всем этим скользкое, скрытое торжество: «я-то знаю!»
Конечно, я понимал, что все это кончится, стоит предъявить ему ручку. Я дал ему возможность оправдываться, клясться, клясться жизнью своей матери, а потом извлек эту ручку с его инициалами, найденную на месте преступления.
Коньман оторопел. Физиономия вытянулась. Мы с ним были одни в Колокольной башне. Шел обеденный перерыв. День стоял солнечный, свежий; мальчики во дворе гонялись за осенью. Издалека доносились их крики словно чайки на ветру. Коньман их тоже слышал и с тоской поглядывал в окно.
Ну? Я старался не слишком торжествовать. Он ведь просто ребенок. Это твоя ручка, так ведь, Коньман?
Молчание. Коньман стоял, сунув руки в карманы, сжавшись под моим взглядом. Он осознал, что дело нешуточное, тут пахнет исключением. Я видел это по его лицу несмываемое пятно в документах, расстроенная мать, негодующий отец, испорченное будущее.
Так ведь?
Он молча кивнул.
Я отослал его к начальнику курса, но Коньман до него так и не добрался. Чуть позже Брейзноус видел его на автобусной остановке, но ничего подозрительного не заметил. Может, парнишке понадобилось к зубному, а может, быстренько сгонять в самоволку в магазин пластинок или в кафе. Больше никто не помнил, когда его видели в последний раз, мальчика с прямыми волосами, в сент-освальдской форме, с черным нейлоновым рюкзаком и с таким видом, словно на него обрушились все страдания мира.
Ну как же, я с ним говорил. Он мало отвечал. Особенно после того, как я предъявил ему ручку.
Борродс встревожился.
Понятно. И что именно вы сказали мальчику?
Я объяснил ему, что он неправильно действует.
Кто-нибудь еще был при этом?
Ну все, с меня хватит. Конечно же, никого, да и кто там мог быть в этот ветреный обеденный перерыв, когда тысяча мальчишек играли на улице?
Что происходит, Борродс? спросил я. Что, родители нажаловались? Так? Я снова притесняю их мальчика? Или им все же известно, что их сын лжец и только ради «Сент-Освальда» я не сообщил о нем в полицию?
Борродс тяжело вздохнул.
Давайте обсудим это в другом месте, неуверенно произнес он (было восемь утра, и мы стояли в пустом Нижнем коридоре). Я хотел, чтобы присутствовал Пэт Слоун, но в кабинете его нет, и я не смог дозвониться. О господи, он подергал свои тощие усы, я думаю, обсуждение нужно отложить до появления руководства.
Что происходит, Борродс? спросил я. Что, родители нажаловались? Так? Я снова притесняю их мальчика? Или им все же известно, что их сын лжец и только ради «Сент-Освальда» я не сообщил о нем в полицию?