Правда, защищались от этой боли все по-разному. Одни пытались отделить ее от себя, перенося на бумагу. Другие, не удовлетворяясь этим, выстраивали, вдобавок, вокруг себя некий защитный кокон. Вы, наверное, обратили внимание, насколько гладкой является биография Рыбакова я имею в виду событийную ее сторону: школа университет аспирантура Институт востоковедения Это было неосознанное, быть может стремление самоизолироваться, закапсулироваться, двигаться по огражденному от мира невидимыми стенами туннелю. Нечто подобное подразумевал Валерий Брюсов, когда писал в «Грядущих гуннах»:
А мы, мудрецы и поэты,
Хранители тайны и веры,
Унесем зажженные светы
В катакомбы, в пустыни, в пещеры
Это путь не единственный, в частности не мой, но вполне имеющий право на существование и достойный уважения. Тем более, что в какой-то степени нечто подобное ощущал едва ли не каждый из нас
И потому вполне естественно, что и «Очаг», и «Гравилет» являют собой прощание и с окружающей действительностью, которая с каждым годом казалась все неприемлемее, и даже с самими идеалами, на которых мы выросли, ибо, сохранив всю эмоциональную привлекательность, они продемонстрировали в то же время собственную недостижимость. Впрочем, уход в эти внутренние «катакомбы, пустыни, пещеры» предпринимался и для того еще, чтобы, прощаясь с мечтой, сохранить веру в нее глубоко сокрытую, но от того не менее искреннюю.
После самых ранних (здесь вы их не встретите) произведений рыбаковская фантастика перестала быть откровенно и поверхностно социальной. Авторский интерес раз и навсегда сместился в область нравственных проблем. Каким богам ни поклоняйся, тебе все равно никуда не уйти от проблем этики и морали, совести и долга, наконец, самой по себе веры. Как писал тот же Наум Коржавин,
Да, мы в Бога не верим,
но полностью веруем в совесть,
В ту, что раньше Христа родилась
и не с нами умрет.
Прочтите любую из рыбаковских повестей, каждый его роман или рассказ и убедитесь, что для их героев, как и для автора, естественно, главными являются категории совести и долга. Рыбаков даже определяет чистую совесть, как сознание выполненного долга. Правда, у тех, кто обладает совестью, она никогда не бывает совершенно чистой в противном случае христианство не пришло бы к идеям исповеди и отпущения грехов. Более того, это едва ли не самый главный из человеческих внутренних конфликтов стремление жить в соответствии с этическими нормами своего общества и невозможность всегда соблюдать их в реальном бытии.
Конфликт этот осложняется, вдобавок, принципиальной непредсказуемостью последствий человеческих поступков. Как творить добро, если ты никогда и ни при каких обстоятельствах не можешь быть до конца а то и вообще уверен, чем твое слово или поступок обернутся вскорости в нашем мире, где действует чудовищно сложный параллелограмм сил? Понятно, что непредсказуемость эта необходима; она являет собой одну из ипостасей тех мутаций, без которых мы и по сей день болтались бы в виде коацерватных капелек в первичном океане. Но как в этих условиях быть все с теми же совестью и долгом? Проблема эта так или иначе проходит сквозь все рыбаковское творчество, особенно ярко, пожалуй, проявляясь в «Очаге на башне».
С переломом, который внесла в нашу жизнь вторая половина восьмидесятых годов, окружающий мир стал меняться. Однако и тот, что еще неуверенно и шатко встает теперь перед глазами, будучи во многом иным, остается столь же неудовлетворительным и неприемлемым. Создается впечатление, будто мир, в полном соответствии с шекспировским тезисом, вывихнул сустав и теперь уже вовек не будет выглядеть, как должно. Где, когда, как это произошло?
С подобным вопросом сталкивается в жизни едва ли не каждый из нас. И пытается ответить себе: вот, женись я тогда не на Маше, а на Наташе, и все пошло бы по-иному, лучше, чище, счастливее; вот, поступи я тогда не в университет, а на курсы скорняков, жил бы я нынче безбедно и так далее, и тому подобное. Увы, время анизотропно, а потому нам остается лишь бесплодно вздыхать. Но у фантастов возможности иные. Для них время материя пластичная и податливая.
Альтернативная история область, любимая многими читателями (каюсь, я и сам из их числа). В просторечии вышеприведенное наукообразное словосочетание означает просто-напросто «если б да кабы», однако за простотой этой посылки открывается необъятное оперативное пространство. Сколько перьев истерли фантасты, сколько клавиш сбили до основания у своих машинок, сколько тысяч квадратных километров леса свели, излагая граду и миру свои взгляды на то, что случилось бы, выиграй Пунические войны не Рим, а Карфаген; не завершись «проект Манхаттан» в сорок пятом созданием атомной бомбы; образуйся в Крыму врангелевских времен нормальная демократическая республика Продолжайте сами этим перечислением можно заполнить не один десяток страниц. Предавались этому странному занятию и ученые чего стоят хотя бы великолепные эссе Арнольда Дж. Тойнби, из которых, правда, на русский язык переведено лишь одно «Если бы Александр не умер тогда»
Подобно Машине Времени, альтернативная история одна из детских болезней писателей-фантастов. Едва ли не всякий должен переболеть ими не одной, так другой; а нередко обе эти темы смыкаются, словно сиамские близнецы. Вот и Рыбаков не избежал поветрия. И прекрасно иначе мы с вами не имели бы «Гравилета Цесаревич» произведения, которое как раз и посвящено тому, что мы потеряли из-за вывихнутого веком сустава.