На мгновение в хвойных глазах промелькнуло тоскливое, отчаянное одиночество — промелькнуло и пропало. Улыбнувшись, Риль погладила Баулика по плечу и сказала:
— Мы еще увидимся. Наверное.
Затем раздался хлопок, что-то задребезжало, и перед ним распахнулись монастырские врата. Сзади заржала Лучития.
— Ты вернулся, — произнес знакомый голос, и из темноты выступил пресветлый настоятель. — Расскажи мне обо всем.
Заснул Баулик только под утро. Он долго ворочался в жесткой постели, переворачивал подушку, то скидывал, то снова натягивал одеяло. Когда за окном занялся рассвет, он впал в беспокойный полусон. Ему привиделись окруженное тополями поле, тонконогий жеребец, ступающий по покрытым изморозью желтым листьям, и дремлющая в седле всадница. В руке она держала факел, дым от которого медленно поднимался в нависшее над ними лохматое сиротливое небо.
3. ЕЕ ПОРТРЕТ В КАМНЕ
Он сидел на скамейке, механически водя носком ботинка по мелкому темному гравию. Камешки со стуком пересыпались, образуя неглубокую борозду, в которой кое-где проглядывала земля.
Напротив, неясно серея в ранних сумерках, возвышался храм Всемилостивой Амны — Матери всего сущего. Служба недавно закончилась, развешенные на нитях бубенцы еще скорбно позванивали, а смутно слышимый хор выводил:
— Обернется с состраданьем, плач сестер услышав тихий… Ликом строгим и печальным… Материнскою любовью… Светом озарит… Озарит…
Здание было приземистым, округлым, с гладкими стенами и новенькой жестяной крышей. Вечнозеленый плющ весело струился по трубам, опутывал колонны и балконы, густыми прядями свисал с карнизов. Плотные наружные шторы были чуть приподняты, отчего окна казались хитро прищуренными глазами на мохнатом, нечеловеческом лице.
Начинало темнеть, и народу на улице становилось все меньше. Игравших на площадке детей увела няня, в скверике сворачивал инструменты духовой оркестр. В конце аллеи появился фонарщик, толкавший тележку с лестницей и бутылью масла.
— Подайте милостью Амны, — заученно твердила устроившаяся на золоченом крыльце нищенка. — Подайте убогой, я за вас Матерь всеблагую молить буду. Подайте грошик. Перебирая пальцами засаленный красный платок, она встала и заковыляла по дорожке, не переставая причитать:
— Ой, не оставьте, люди добрые, не дайте сгинуть. Ой, не погубите. Ой, пожалейте мою старость.
Из храма вышла седая благообразная женщина, ведущая за руку русоволосую девушку в дорогой, но великоватой ей шубке, нетерпеливо оглянулась, словно высматривая припозднившуюся карету.
Заприметив состоятельных прихожанок, побирушка бросилась к ним и зачастила:
— Ноженьки мои бедные устали, рученьки отсыхают, головушка раскалывается, во рту сухарика второй день не было, сердчишко ноет, смертушка-то вот-вот…
— Возьми на здоровье, — сказала пожилая дама, протягивая ей блеснувшую золотом монету. — Откроем сердца чистоте.
— Матушка! Радетельница! — Попрошайка расплылась в беззубой улыбке. — Дай-то вам Амна!
— Все в милости ее.
— Лицо-то какое у вас доброе, ясное!
— Матерь наша небесная завещала жалеть ближних своих. Ведь настанет время — и ты захочешь от них жалости.
Сидевший на скамейке человек поморщился, нахлобучил шляпу и собрался было идти, как вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он резко обернулся. Нищенка смотрела в вечернее небо, беззвучно шевеля губами. Седовласая дама продолжала говорить, молитвенно сложив руки на груди. А ее спутница стояла чуть в стороне и пристально, зовуще глядела на него.
Она была совсем молода, но глаза ее были глубокими, печальными, смертельно усталыми.
— Мне нужен портрет, — одними губами проговорила она. — Портрет в камне.