— Привыкайте.
— Твоя правда. Вон из города, пока я не передумала. Живо. Бегите.
И они побежали.
В лесу было морозно. Ветви деревьев гнулись к земле под тяжестью белых снежных подушек, в первых лучах солнца искрились сосульки. Тропинку забором окружали сугробы. Клянусь волосатой гадюкой! — ворчал бывший библиотекарь в спину Хёльва. — И зачем ты свалился на мою голову? От тебя сплошные неприятности. Нет! Неприятности — это еще слишком мягко сказано. Беды! Трагедии! Сперва ты пинаешь меня, спящего, ногами…
— Но это был не я! Это был Финик!
— Да какой еще Финик? Имей мужество признаться в собственных грехах! Итак, ногами ты меня бил. С лестницы ты меня ронял. Теперь нас вообще чуть не повесили по твоей милости. — Эльф ощупал шишку на лбу. — Зачем ты меня звал? «Лэррен, Лэррен»! Ну что Лэррен, что?
Хёльв смущенно втянул голову в плечи:
— Я думал, ты меня спасешь.
— Я его спасу! Ну надо же! Мальчик думал, что я его спасу! — Лэррен саркастически рассмеялся. — Посмотри на меня, о дитя порочных мыслей!
Юноша нехотя обернулся. Эльф был бледен, шатался и то и дело прикладывался к кожаной фляжке. Аристократический нос свекольно розовел от холода.
— Я что, похож на орка-воителя? Иль на какого боевого дракона? Книги, книги, — горестно взвыл он. — Где мои книги? Где моя уютная спальня? А все ты, ходячий мешок с сюрпризами…
Несмотря на то что причитания Лэррена становились все более жалобными, терзавший Хёльва стыд начал постепенно отступать. Только теперь, когда стены Брасьера уже не давили на него, юноша понял, как он устал от этого города. Перед ним снова лежала дорога, и это означало, что ему еще есть куда идти.
ГОСПОДИН ПУСТЫНИ
— Верую в Отца нашего Непостижимого. Во всем вижу руку Его, замыслы Его, свет Его. Верую и преклоняюсь. — Голоса певчих звенели и переливались, как весенние ручьи. — И нет для меня ничего важнее веры моей, любви моей к Отцу Непостижимому, восславления Его и служения Ему.
Брат Баулик незаметно потер поясницу. От трехчасового моления на холодном полу невыносимо болела спина, а шея казалась деревянной и чужой. Баулик покосился на настоятеля. Глаза пресветлого Юмазиса были закрыты, тонкие сухие губы едва шевелились. Вся его поза была исполнена достоинства и вместе с тем величайшего благочестия. — Радуюсь каждому дню, мне дарованному, каждому солнечному лучу, каждой капле воды, ибо во всем есть воля Его…
Синяя монашеская роба, которую Баулик носил уже который год, именно в это утро особенно его раздражала. Грубая ткань немилосердно царапала кожу, веревочный пояс врезался в бока. Все его большое, мягкое тело протестовало против такого скверного обращения. Баулик поднял глаза к потолку, и перед его взором тут же возникла широкая кровать с чистыми простынями, десятком перин и подушек.
— И покорно все сущее Его власти…
Призывно покачиваясь, кровать развернулась и придвинулась чуть ближе, От нее веяло лавандой.
— И каждая птаха малая, и былинка перелетная, и каждый цве… цве… — Пение оборвалось, сменившись гулом возбужденных голосов.
Призрачное ложе опасно накренилось, заколебалось и исчезло. Баулик печально вздохнул.
— Изыди! — истошно завопил кто-то.
— Нечисть поганая! И как пробралась только?
— Зачаровала привратника.
— Да-да, пусть изыдет! Братия! Изгоните! Икзорсизму на нее!
— Ведьмище окаянное!
— И смотрит! Глаза страшенные!
— Прокий, что стоишь как столб?! Подай святой воды! А?!
— Окропи еретичку!
— Сам окропи! А мне еще жизнь дорога!
С трудом ворочая непослушной шеей, Баулик обернулся. Посреди молельного зала, между орущими монахами, стояла высокая молодая женщина и требовательно смотрела на пресветлого.
— Здравствуй, Юмазис, — сказала она. — Извини, что помешала.