В небе над Плешью гремели фейерверки, отмечая рождение новой семьи и смерть самой пустоши…
* * *
На третий день после прощания с Фиником и Мохнатыми Тараканами Хёльв обнаружил, что Брасьер вызывает у него отвращение. В этом городе он не нашел ни гармонии, ни красоты. Дома стояли как попало, налезая друг на друга, улочки были тесными и кривыми, редкая площадь могла похвастаться статуей или колонной, Чувствовалось, что строительство происходило в спешке, на скорую руку, без общего плана.
Благоразумно решив, что сорить деньгами пока не стоит, Хёльв подыскал себе скромное жилье — крошечную каморку в недорогом, но приличном на вид постоялом дворе с многозначительным названием «Ветры странствий». К каморке прилагалась переносная печурка, несколько тарелок и чугунная сковорода. Обстановка состояла из откидной койки, табурета и трехногого стола, служившего прибежищем для целого выводка муравьев.
«Это ненадолго, — успокаивал сам себя Хёльв. — Найду хорошую работу — сразу съеду».
Однако работа не находилась. Хозяева контор, лавок и трактиров с подозрением смотрели на незнакомого юношу, у которого не было ни рекомендательных писем, ни влиятельных знакомых. Его вежливо спроваживали, обещая дать знать в случае, если подходящее место появится. Шли дни, и кошелек, полученный от Финика, становился все легче.
— Что, милок, маешься? — с деланным сочувствием вопрошала Хёльва владелица «Ветров» — сухонькая усатая старушка.
— Не берут никуда, — жаловался он.
— И не возьмут, милок, не возьмут! — радовалась старушка. — Кому ты нужен — хилый такой?
— Я не хилый!
— Тогда в вышибалы подавайся.
— Да меня сразу по стенке размажут, — безнадежно возражал юноша.
— Ну вот. А говоришь, что не хилый.
Подобные разговоры у них повторялись почти каждый день.
— Я грамотный зато. Почерк у меня красивый, сочиняю складно.
— Ой, сочинитель нашелся. Грамотой, милок, сыт не будешь.
Хёльв только вздыхал. Спорить с вредной бабкой ему не хотелось, и он старался поскорее ретироваться в свои апартаменты. Обычно она не обращала внимания на его исчезновение, возвращаясь к бесконечному вязанию, но однажды уже на лестнице его настиг дребезжащий окрик:
— Милок! А ты посуду мыть умеешь? Юноша замер:
— Умею…
— Вот и славненько. Иди тогда на кухню — там сыночек мой, Налун, за главного повара. Будешь у него на подхвате. Покажешь себя расторопным работником — поговорим о жалованье.
— Спасибо, бабушка! Не подведу! Старушка недовольно нахмурилась:
— Какая я тебе бабушка, подзаборник? Иди уж, горшки ждут.
Кухонная компания встретила Хёльва со скрытым неудовольствием: а ну как придется делиться и без того скудным заработком? Один только Налун — обрюзгший, немолодой уже мужчина — отнесся к юноше прямо-таки с нежностью.
— Хороший мальчик, — ворковал он. — Красавчик! Слушайся меня во всем — и горя знать не будешь.
Поварихи дружно прыснули:
— Не забывай подрумяниться!
— Волосики-то позанятнее уложи. Могу маслице ароматическое одолжить.
— И помаду!
А узкие штанишки у тебя есть? Лоснящееся лицо Налуна приобрело опасный бордовый оттенок.
— Дуры! За работу, живо! Всех повыгоняю! Он перевел дух и снова обратился к Хёльву:
— Иди, милый. Вымоешь посуду — беги ко мне. Дам тебе новое задание.
Поначалу работа на кухне показалась Хёльву легкой и приятной. Он ловко и быстро мыл тарелки, чистил горшки, бегал по мелким поручениям, помогал таскать провизию с базара. Кормили его обильно и вкусно, сверх меры трудами не загружали. Одно было плохо: с каждым днем голос Налуна становился все более ласковым, а взгляд — все более масленым.
— Ты у меня самый старательный, — говорил он, поглаживая юношу по щеке. — Проворный, словно белочка. И кожа такая нежная…
Хёльв краснел, как пион, и старался поскорее вернуться к раковине.