Суд собрался вновь через сутки, в понедельник 17 сентября. В этот день все и решилось. Один за другим были зачитаны письменные заявления 9 подсудимых в свою защиту.
Бирну, Норману и Макинтошу бояться было нечего, и их послания оказались короткими. Макинтош, на всякий случай приложил письмо, которое еще в октябре 1790-го его матери прислал сам Блай, и которое лишний раз доказывало невиновность ее сына.
Суд собрался вновь через сутки, в понедельник 17 сентября. В этот день все и решилось. Один за другим были зачитаны письменные заявления 9 подсудимых в свою защиту.
Бирну, Норману и Макинтошу бояться было нечего, и их послания оказались короткими. Макинтош, на всякий случай приложил письмо, которое еще в октябре 1790-го его матери прислал сам Блай, и которое лишний раз доказывало невиновность ее сына.
Теперь суду предстояло окончательно определиться с двумя гораздо более сложными делами с Хейвудом и Моррисоном. Показания как «за», так и «против» них выглядели весьма противоречиво, и их защитные послания могли значительно прояснить ситуацию.
Слово 20-летнего Хейвуда зачитывал не один из судей, как у остальных подсудимых, а его друг и второй адвокат по имени Фрэнсис Конст. Речь получилась длинной и слегка витиеватой. Бывший гардемарин вежливо настаивал на своей невиновности и доказательства приводил своеобразные.
Он не отрицал, например, того, что, возможно, прикасался к одной из сабель в те минуты, когда помогал грузить вещи (и когда его увидел Пёрселл). «Я был очевидно в состоянии абсолютного ступора, но яд несет с собой противоядие, и кажется бесполезным делать какие-либо дальнейшие комментарии относительно этого».
Далее, отвергая обвинение Халлетта в том, что он якобы рассмеялся на призыв Блая, Хейвуд заочно поблагодарил капитана «Баунти» за внимание и доброе отношение к себе и сказал: «Я должен был быть монстром безнравственности, предавая его». А затем перешел в контратаку.
Он вспомнил, что Халлетт, которому тогда (если Хейвуда верно информировали) было лет пятнадцать, во время мятежа выглядел крайне испуганным и смущенным, даже плакал. К связанному Блаю никого близко не подпускали, и «этот юный джентльмен должен был быть настолько совершенно раскованным, чтобы иметь способность конкретизировать мышцы лица даже на значительном расстоянии от него, и что является все еще более необычным то, что он слышал обращение капитана ко мне», тогда как никто из окружающий этого пока не подтвердил.
В последних строках послания Хейвуд попросил суд учесть его юный возраст, горе несчастной матери и сестер, а также все вышесказанное.
По одному стали вызывать свидетелей. Фрайер, Коул, Пековер и Пёрселл отзывались о Хейвуде самыми лестными словами, особенно, надо отдать ему должное, старался плотник. Видимо, искренне раскаивался, что своим неуместным воспоминанием о сабле он чуть было не погубил юношу.
Моррисон длинно и подробно описал свою версию происходившего. В ответ на обвинение Хэйуорда (мол, скорее помогал мятежникам, чем лоялистам) бывший помощник боцмана «Баунти» повторил свой маневр и еще раз искренне удивился, что молодой человек не помнит их совместного намерения сбить Чёрчилла дубиной.
Со вторым негативным свидетельством, исходившим от Халлетта (якобы, Моррисон радостно выкрикивал что-то про Южные Моря, размахивая оружием), было сложнее. Обвиняемый упорно настаивал на том, что в суматохе и шуме юный плачущий гардемарин, к тому времени уже находившийся в баркасе, легко мог перепутать его с кем-нибудь из мятежников. Получилось не очень убедительно.
Закончил Моррисон так: «Оставаясь с полной верой в гуманность и честность этого благородного суда, я кротко жду его ужасное решение».
К посланию была приложена письменная положительная рекомендация от некоего капитана Чарльза Стерлинга, под командованием которого Моррисон служил на Его Величества Шлюпе «Термагант» в 1782 году в должности гардемарина.
По одному продолжили вызывать свидетелей. И Фрайер, и Пёрселл всячески подтверждали хорошее поведение Моррисона, но с Коулом внезапно произошла осечка.
Бывший боцман «Баунти» вдруг вспомнил, что, да, кажется, видел своего помощника на корме, когда баркас уже отчаливал, и что тот действительно кричал нечто вроде: если кто спросит про меня, скажите я к югу от Экватора!
Уже расслабившийся было суд снова насторожился и спросил Коула: эти слова были произнесены в насмешливой манере, или подсудимый выглядел опечаленным, оставшись на судне?
Ответ боцмана, должно быть, бросил Моррисона в холодный пот.
Они прозвучали для меня, как будто бы сказанные насмешливо. Так буквально в одну секунду, благодаря одному-единственному слову «насмешливо» (jeeringly) Моррисон, чьи надежды на спасение крепли все больше и больше, вновь оказался на волоске.
Они прозвучали для меня, как будто бы сказанные насмешливо. Так буквально в одну секунду, благодаря одному-единственному слову «насмешливо» (jeeringly) Моррисон, чьи надежды на спасение крепли все больше и больше, вновь оказался на волоске.
У Эллисона, Бёркетта, Миллуорда и Маспрэтта подобных надежд, похоже, почти не осталось. В общем, все было ясно. Многие свидетели видели их в день мятежа с оружием в руках, хотя никакой активности в захвате судна (в отличие, скажем от отсутствующих Чёрчилла, Куинтала, Томпсона и других) они не проявляли. Шансы их выглядели призрачными, и все четверо понимали это.