Сначала эти ссоры пугали меня, особенно я был испуган, когда хозяйка, схватив столовый нож, убежала в клозет и, заперев обе двери, начала дико рычать там. На минуту в доме стало тихо, потом хозяин упёрся руками в дверь, согнулся и крикнул мне:
Лезь, разбей стекло, сними крючок с пробоя!
Я живо вскочил на спину его, вышиб стекло над дверью, но когда нагнулся вниз хозяйка усердно начала колотить меня по голове черенком ножа. Я всё-таки успел отпереть дверь, и хозяин, с боем вытащив супругу в столовую, отнял у неё нож. Сидя в кухне и потирая избитую голову, я быстро догадался, что пострадал зря: нож был тупой, им даже хлеба кусок трудно отрезать, а уж кожу никак не прорежешь; мне не нужно было влезать на спину хозяина, я мог бы разбить стекло со стула и, наконец, удобнее было снять крючок взрослому руки у него длиннее. После этой истории ссоры в доме больше уже не пугали меня.
Братья пели в церковном хоре; случалось, что они начинали тихонько напевать за работой, старший пел баритоном:
Кольцо души девицы
Я в мо-ре ур-ронил
Младший вступал тенором:
И с тем кольцом я счастье
Земное погубил.
Из детской раздавался тихий возглас хозяйки:
Вы с ума сошли? Ребёнок спит
Или:
Ты, Вася, женат, можно и не петь о девицах, к чему это? Да скоро и ко всенощной ударят
Ну, так мы церковное
Но хозяйка внушала, что церковное вообще неуместно петь где-либо, а тут ещё и она красноречиво показала рукой на маленькую дверь.
Надо будет переменить квартиру, а то чорт знает что! говорил хозяин.
Не менее часто он говорил, что надо переменить стол, но он говорил это на протяжении трех лет.
Слушая беседы хозяев о людях, я всегда вспоминал магазин обуви там говорили так же. Мне было ясно, что хозяева тоже считают себя лучшими в городе, они знают самые точные правила поведения и, опираясь на эти правила, неясные мне, судят всех людей безжалостно и беспощадно. Суд этот вызывал у меня лютую тоску и досаду против законов хозяев, нарушать законы стало источником удовольствия для меня.
Работы у меня было много: я исполнял обязанности горничной, по средам мыл пол в кухне, чистил самовар и медную посуду, по субботам мыл полы всей квартиры и обе лестницы. Колол и носил дрова для печей, мыл посуду, чистил овощи, ходил с хозяйкой по базару, таская за нею корзину с покупками, бегал в лавочку, в аптеку.
Моё ближайшее начальство сестра бабушки, шумная, неукротимо гневная старуха, вставала рано, часов в шесть утра; наскоро умывшись, она, в одной рубахе, становилась на колени перед образом и долго жаловалась богу на свою жизнь, на детей, на сноху.
Господи! со слезами в голосе восклицает она, прижав ко лбу пальцы, сложенные щепотью. Господи, ничего я не прошу, ничего мне не надо, дай только отдохнуть, успокой меня, господи, силой твоею!
Её вопли будили меня; проснувшись, я смотрел из-под одеяла и со страхом слушал жаркую молитву. Осеннее утро смутно заглядывает в окно кухни, сквозь стекла, облитые дождём; на полу, в холодном сумраке, качается серая фигура, тревожно размахивая рукою; с её маленькой головы из-под сбитого платка осыпались на шею и плечи жиденькие светлые волосы, платок всё время спадал с головы; старуха, резко поправляя его левой рукой, бормочет:
А, чтоб те ро'зорвало!
С размаху бьёт себя по лбу, по животу, плечам и шипит:
А сноху накажи, господи, меня ради; зачти ей всё, все обиды мои! И открой глаза сыну моему, на неё открой и на Викторушку! Господи, помоги Викторушке, подай ему милостей твоих
А, чтоб те ро'зорвало!
С размаху бьёт себя по лбу, по животу, плечам и шипит:
А сноху накажи, господи, меня ради; зачти ей всё, все обиды мои! И открой глаза сыну моему, на неё открой и на Викторушку! Господи, помоги Викторушке, подай ему милостей твоих
Викторушка спит тут же в кухне, на полатях; разбуженный стонами матери, он кричит сонным голосом:
Мамаша, опять вы орёте спозаранку! Это просто беда! Ну, ну, спи себе, виновато шепчет старуха. Минуту, две качается молча и вдруг снова мстительно возглашает: И чтоб постреляло их в кости, и ни дна бы им ни покрышки, господи
Так страшно даже дедушка мой не молился.
Помолясь, она будила меня:
Вставай, будет дрыхнуть, не затем живешь!.. Ставь самовар, дров неси, лучины-то не приготовил с вечера? У!
Я стараюсь делать всё быстро, только бы не слышать шипучего шопота старухи, но угодить ей невозможно; она носится по кухне, как зимняя вьюга, и шипит, завывая:
Тише, бес! Викторушку разбудишь, я те задам! Беги в лавочку
По будням к утреннему чаю покупали два фунта пшеничного хлеба и на две копейки грошовых булочек для молодой хозяйки. Когда я приносил хлеб, женщины подозрительно осматривали его и, взвешивая на ладони, спрашивали:
А привеска не было? Нет? Ну-ка, открой рот! и торжествующе кричали: Сожрал привесок, вон крошки-то в зубах!
Работал я охотно, мне нравилось уничтожать грязь в доме, мыть полы, чистить медную посуду, отдушники, ручки дверей; я не однажды слышал, как в мирные часы женщины говорили про меня:
Усердный.
Чистоплотен.
Только дерзок очень.
Ну, матушка, кто ж его воспитывал!
И обе старались воспитывать во мне почтение к ним, но я считал их полоумными, не любил, не слушал и разговаривал с ними зуб за зуб. Молодая хозяйка, должно быть, замечала, как плохо действуют на меня некоторые речи, и поэтому всё чаще говорила: