О том, какую глубокую рану она нанесла ему, как страдает теперь он, Анна даже не думала, то есть не хотела думать. Она знала, что он страдает, ей было жаль его, но что она могла для него сделать? Ничего!
А Смельский страдал, жестоко страдал!
Он все еще не мог ни разлюбить Анну, ни позабыть ее.
И днем и ночью она стояла перед ним рядом с ненавистным для него человеком, и он скрежетал зубами от ненависти и душевной боли, шепча: «Постой, постой! Теперь уже скоро! Мы рассчитаемся!»
Но вот в последнее время на Анну начала нападать странная, ей самой (впрочем, как и все в ней) непонятная тоска. Как и всегда поступают женщины в таких случаях, она вдвойне уцепилась за свою последнюю любовь, но тщетно тоска росла, а чувство к Шилову таяло, как снежная глыба в солнечный день.
Она с ужасом стала замечать, что даже лицо его, это дьявольски прекрасное лицо, перестало производить на нее свое прежнее впечатление, и она начала находить в нем какие-то черты, которые делали его выражение чересчур жестким, почти отталкивающим.
Она жила теперь в меблированной комнате, и, когда Шилов приехал к ней в первый раз после размолвки со Сламотой, она почувствовала эту минутную антипатию так остро, что сама испугалась даже.
Дело в том, что, несмотря на вспышку любви к Шилову, она питала самые хорошие чувства к Сламоте.
Этот красивый благородный старик, с его, быть может, не менее красивой тайной одиночества, произвел на нее сильное впечатление.
За несколько дней знакомства она полюбила старика любовью, полной уважения и благоговения. Теперь, когда Шилов объявил ей о своей размолвке с ним, она поняла, что правда на стороне графа. Какое-то тайное чувство подсказало ей это, и вспыхнули другие дремавшие ощущения.
И тут ей впервые пришло в голову, что и это увлечение было миражем
Мелькнуло бледное, благородное лицо Смельского Она вздрогнула и отговорилась от продолжения визита головной болью
Шилов странно взглянул на нее и уехал.
Как и надо было ожидать, судебное разбирательство не пошло на пользу обвиняемого.
Смельский осознал бессилие красноречия перед фактом.
Краев был признан виновным, хотя и заслуживающим некоторого снисхождения.
Как только печальное дело кончилось, глаза молодого адвоката блеснули бешенством, час мести его настал. Увидев выходящего из зала суда Шилова, он догнал его и тихо, но явственно сказал:
Мои секунданты у вас на квартире, милостивый государь, позаботьтесь о ваших.
Шилов молча поклонился и вышел.
Через два часа секунданты явились и объявили, что поединок назначен на завтра, в семь часов утра, в леске по Нарвскому шоссе.
Это были два школьных товарища Смельского, оба присяжные поверенные, оба молодые, подающие надежды люди.
Дуэль обещала быть серьезной.
Самые крайние условия, предложенные противниками, были приняты поверенным Шилова беспрекословно.
Свидание происходило в комнатке Шилова в Петербурге, через комнату от Анны.
Присутствующие нарочно, для отвода глаз ее, хохотали, точнее, хохотали и весело разговаривали между собою двое, в то время как другие двое говорили о деле.
Анна и не подозревала, какая опасность грозит ее возлюбленному.
Когда секунданты уехали, Шилов, квартировавший со времени разрыва со Сламотой в одном коридоре с Анной, зашел к ней и объявил ей результат судоразбирательства.
Анна и не подозревала, какая опасность грозит ее возлюбленному.
Когда секунданты уехали, Шилов, квартировавший со времени разрыва со Сламотой в одном коридоре с Анной, зашел к ней и объявил ей результат судоразбирательства.
Анна на минуту задумалась, даже в лице изменилась, но потом махнула рукой и сказала:
И хорошо! И поделом ему. Жаль только бедную Татьяну. Ну, да она с деньгами не пропадет
Месть
На другой день утро было дождливое, ненастное. Дул порывистый ветер, бросая, как пыль, мелкие брызги.
У Нарвского шоссе догнали одна другую две кареты и быстрой рысью направились по дороге.
Смельский был угрюм и неразговорчив, молчали и секунданты его, чувствуя, что дело действительно далеко не шуточное.
Барьер двенадцать шагов, пистолеты второго номера, все это не говорило в пользу хотя сколько-нибудь благополучного исхода.
Но и повод к поединку был настолько же серьезен, как и его условия.
На душе у Смельского не было почти никаких ощущений, кроме непримиримой вражды к своему противнику.
Как только он представлял себе мысленно его нахальную, самодовольную физиономию с дерзко закрученными вверх усами, он чувствовал, что карета едет медленно и что нет сил ожидать наступления того приятного момента, когда он сможет направить дуло своего пистолета в лоб этого негодяя. И после каждых пяти минут езды он высовывался в окно и кричал:
Скорей! Прибавь ходу!
Наконец приехали.
В карете противников оказалось четверо.
Четвертый был доктор.
Предусмотрительность не лишняя, тихо заметил Смельский одному из своих секундантов. А впрочем, может быть, и совсем излишняя, потому что нет того доктора, который бы мог законопатить лоб, сквозь который проскочила добрая пуля.
Секунданты сблизились, приветствуя друг друга чопорными поклонами.
Со стороны Шилова секундантами оказались на вид весьма великосветские денди.