Третий Запасной полк был расквартирован верстах в четырех от Кирсанова, на высоком месте, целый городок, с церковью, казармами, конюшнями, громадными складами, офицерскими флигелями и зданием штаба. Во время войны это была огромная военная единица и работы всем, хоть отбавляй. Сюда шли тысячи призывных, сводились лошади, здесь сосредоточивалась амуниция, шло краткое обучение, и уж затем из запасного полка маршевые эскадроны следовали в действующую армию. И сюда же после объявления войны присылалось на сохранение ценное имущество, офицерские вещи и прочее разумеется, если все это доходило до места назначения, а не терялось или не гибло в огне.
Приехав в полк, я прошел в канцелярию, передал свои бумаги адъютанту и был сейчас же принят командующим полком. Генерал-майор А. Ф. Керн,[126] обменявшись со мной своими впечатлениями о блестяще проведенной мобилизации, затем дружески простился, пригласив меня к себе в 7 часов обедать. Генерал был удивительно милый, приятный и культурный человек. Он встретил меня дома с распростертыми объятиями, просил снять оружие и сказал, что здесь я для него Яков Иванович, а он для меня Альфред Федорович. Сели за стол. Два денщика в белоснежных гимнастерках двигались, очевидно из уважения к генеральному чину своего командира, на цыпочках и ловко служили у стола. Генеральский повар постарался вовсю, и обед из четырех блюд вышел на славу. Мы обедали вдвоем, так как Керн был, как о нем говорили в Питере, старый и убежденный холостяк. Долго беседовали после обеда о начавшейся войне, высказывали разные соображения, обсуждали назначения и прочее, а затем генерал, так как в этот вечер он был свободен, предложил мне ехать с ним «на картинки», обещав показать «весь Кирсанов». Подали коляску и пару гнедых, и мы торжественно покатили в городской сад. Мое появление вместе с генералом произвело должное впечатление на кадровое офицерство полка и создало мне привилегированное положение, которым я, впрочем, не воспользовался. А «весь Кирсанов», надо прямо сказать, имел удручающий вид.
Усиленным темпом формировались первые маршевые эскадроны. Я был назначен командиром 3-го маршевого эскадрона Волынского уланского полка, в котором я когда-то начинал свою службу и отправился в деревню Шиповку принимать эскадрон. Подъехав к эскадрону, слез с коня, принял рапорт, поздоровался с солдатами, поздравил их с походом и сказал несколько приветственно-ободряющих слов. Квартира была мне отведена в лучшей избе, в центре деревни, денщик уже хлопотал там, разбирал мои вещи и раскладывал походную кровать. Изба была светлая и чистая, в ней мне предстояло прожить несколько месяцев. Вахмистр принес флаг со значком командира эскадрона и вывесил его у избы.
Усиленным темпом формировались первые маршевые эскадроны. Я был назначен командиром 3-го маршевого эскадрона Волынского уланского полка, в котором я когда-то начинал свою службу и отправился в деревню Шиповку принимать эскадрон. Подъехав к эскадрону, слез с коня, принял рапорт, поздоровался с солдатами, поздравил их с походом и сказал несколько приветственно-ободряющих слов. Квартира была мне отведена в лучшей избе, в центре деревни, денщик уже хлопотал там, разбирал мои вещи и раскладывал походную кровать. Изба была светлая и чистая, в ней мне предстояло прожить несколько месяцев. Вахмистр принес флаг со значком командира эскадрона и вывесил его у избы.
Начались учения: утром верховая езда, два раза в неделю стрельба, по вечерам пеший строй. Солдаты были почтенного возраста в полку их именовали бородачами, но лошади были даны замечательные, из числа тех, что предназначались для кадрового пополнения полков, и мои бородачи с трудом управлялись с этими кровными конями. Особенно трудны были учения с пиками, никто из солдат, да и нас, офицеров, не знал обращения с ними, ибо в наше время пики были только в казачьих частях. Вставать приходилось рано, после учения я отдыхал, а затем ехал в штаб полка обедать. После скромного обеда из трех блюд молодежь играла на бильярде, а кто постарше читали газеты и журналы в библиотеке или же играли в карты. Я до такой степени уставал, что вечером засыпал и в город не ездил. После вечерней зари, когда эскадрон, помолившись, расходился на ночлег, я обыкновенно садился у открытого окна своей квартиры и предавался мечтам.
Какая неожиданная метаморфоза произошла со мной: после веселой, удобной и отчасти праздной жизни в Прилепах, после шумного света обеих столиц, удовольствий и роскоши я очутился в крестьянской избе, спал на походной кровати, на матраце, который был набит свежим сеном, умывался во дворе, вставал в 5 часов утра, целый день был занят и жил в самых суровых условиях, лишенный малейшего комфорта, к которому так привык и который так ценит каждый культурный человек! Да, контраст с прежней жизнью был очень резок, и мне приходилось трудно. Близость конюшен привлекала массу мух и других насекомых, в комнате было душно, кровать узка, я спал плохо, тревожным сном, просыпаясь иногда совсем разбитым. А тут еще по вечерам, когда хотелось сосредоточиться и отдохнуть, в деревне начиналась своя жизнь, шум, гам и крики. Гуляли парни и девки, по улице бродил народ, слышна была перебранка хозяек. По вечерам мне особенно досаждали песни. Они начинались в десять вечера и затихали лишь к полуночи. В этой стороне Тамбовской губернии народ поет как-то особенно заунывно и пение напоминает скорее вой, чем какую-либо мелодию. Словом, это заунывное, сиплое и протяжное пение вконец расстраивало меня, угнетающе действовало на психику, и долго затем, покинув Шиповку, я не мог его забыть.