Я сел в автомобиль, чтобы прямо ехать в Москву, где всего за два дня предстояло сшить военную форму и купить оружие. Быстро мчалась машина, унося меня по направлению к Москве; еще быстрее роились мысли в голове, а знакомые виды мелькали один за другим и со сказочной, досадной быстротой скрывались из моих глаз. Вот уже не видно Прилепской усадьбы, хотя еще мелькают вершины столетних дубов и лип, но скоро скроются и они, и Бог его знает, вернусь ли я когда-либо сюда и увижу ли это дорогое гнездо, где положено столько труда, любви и забот. Еще один, другой поворот и скрылась из глаз высокая колокольня нашей приходской церковки. Быстро промелькнула Тула, где царило необыкновенное оживление и суматоха, автомобиль пронесся по Миллионной улице и выехал за Московскую заставу. И вот я опять очутился среди полей, лугов, зеленеющих холмов и пашен.
В Москву я приехал к вечеру и с трудом получил номер в «Славянском базаре». Москва кишела как муравейник: на улицах сновал народ, везде была масса военных, мальчишки-газетчики звонкими голосами выкрикивали новости вечерних газет. В гостинице меня ждал наездник Синегубкин, и я попросил его помочь мне заказать обмундировку. У него оказался знакомый портной, который сейчас же приехал, снял мерку и обещал через тридцать шесть часов доставить мне две пары военного обмундирования и форменное пальто. Он в точности выполнил заказ, и я смог поехать в Кирсанов уже в военной форме. В то время получить так быстро обмундировку было почти невозможно, ибо портные, хотя и работали день и ночь, были сверх всякой меры завалены заказами и положительно сбились с ног. Знакомые приказчики в магазине военных вещей без очереди продали мне оружие, и я, таким образом, был совершенно готов к походной жизни. Что творилось в этом магазине, трудно себе даже представить. Люди разных профессий, большей частью пожилые, в штатском платье, покупали погоны, шашки, револьверы, портупеи и прочее военное снаряжение; многие имели растерянный, смущенный и даже испуганный вид, как бы не понимая, что это так внезапно стряслось с ними. Незнакомые обращались друг к другу, совещались, иногда раздавались вопросы вроде следующего: «Как вы думаете, при современном развитии техники долго ли продлится война?». Большинство полагало, что война продлится не дольше трех месяцев, и в этом, как показали дальнейшие события, жестоко ошиблось.
Настал день моего отъезда в Кирсанов. Синегубкин спросил, нужны ли мне деньги, говоря, что может достать любую сумму, но я поблагодарил и отказался. В то время все русские люди почувствовали себя братьями и проявляли редкое единодушие в оказании всевозможных услуг лицам, призванным в армию. Саратовский поезд уходил из Москвы вечером. Когда я приехал на вокзал, то пришел в неописуемый ужас от толпы и давки: весь перрон был усеян военными и провожавшими их семьями, вагоны брали с бою. Крики носильщиков, громкие разговоры, плач женщин и детей, военная команда патрулей все слилось в один сплошной гул и стон. С трудом я протиснулся в вагон. В купе было десять человек! По коридору пройти было совершенно невозможно, ибо там вплотную стояли направлявшиеся в свои части военные. Среди отъезжающих я увидел одну знакомую даму и когда спросил ее, куда это она едет, то получил ответ: «В Козлов, а оттуда к себе на завод». Ну, думаю, дура-баба, нашла время ехать на завод в разгар мобилизации, не могла подождать два три дня, ведь и без нее тут давка и теснота невообразимые. Медленно от перрона вокзала отошел поезд; как по мановению волшебной руки, шапки слетели с голов, и все мы начали креститься. Замелькали золотые маковки московских церквей, потом окрестности города; поезд уносил нас все дальше и дальше от родных мест и приближал каждого к той судьбе, к тем страданиям и лишениям, которые были ему уготованы. Ночью промелькнул Козлов, на заре мы были уже в Тамбове, а в 12 часов дня я приехал в Кирсанов.
В полку
Кирсанов небольшой городок Тамбовской губернии. Как все такие города черноземной полосы России, невообразимо грязный и скучный. Собор, несколько церквей, хлебная биржа, синематограф, почта, телеграф, контора нотариуса да несколько присутственных мест вот главные здания. В обыкновенное время все засыпало в этом тихом, как будто кем-то завороженном городе: извозчики, стоявшие по углам, сами дремали и дремали их клячи; откормленные коты спали в витринах магазинов, и решительно все собаки Кирсанова, забравшись в свои закуты и подворотни, тоже предавались мирному сну. Лишь иногда по скверной мостовой города прогрохочет купеческая пролетка да редкие прохожие, как будто сами удивляясь, зачем и почему они вышли на улицу, быстро промелькнут и так же быстро скроются. Пыль на улице стоит столбом, солнце печет немилосердно, и лишь вечером город немного оживает: появляется гуляющая публика, от болот, озер и с дальних лугов тянет прохладой, и можно не только дышать, но и решиться выйти на улицу. В это время господа офицеры, кто верхом, кто на извозчиках, кто в своих экипажах, едут в городской сад и «на картинки» в синематограф. Сад располагался в конце города и лишь по недоразумению назывался садом; собственно говоря, это было нечто такое, что не подходило ни под понятие парка, ни под понятие рощи, сада или даже палисадника. Это было небольшое огороженное место с чахлой растительностью и кривыми дорожками. Нечего и говорить, что все в этом городе, вернее, здешняя интеллигенция, занимались сплетнями и усердно работали языками. Выезд генерала из штаба полка в город уже событие, о котором говорили, спрашивая друг друга: «Видели, генерал сегодня проехал?» «А кто правил?» И далее в том же роде, вплоть до того, с кем и как генерал раскланивался.