А то, самодовольно подобрался Леха. Все как в лучших номерах Парижа!
Ну, тады давай внутрь. Данилыч, тащи горчиловку[1] и хавчик! обратился Сапог к пожилому мужчине и, с хлюпаньем вытаскивая из снежной жижи ноги, обутые в стоптанные казаки, зашагал к воротам.
Пока Данилыч, сопя и кряхтя, вытаскивал из багажника наполненные провиантом и алкоголем пакеты, Сапог ковырялся с замком.
Не идет, резюмировал он, хмуро сдвинув брови. Не хочет, сука, с девственностью расставаться.
Леха, стоявший за спиной приятеля, закудахтал от смеха.
Сапог обернулся, смерив приятеля холодным взором.
Че ты ржешь? Помоги.
Дык, давай туда водки плеснем, с готовностью предложил Леха. Разогреется.
Сапог покачал головой.
Я водку сегодня пить буду, а не брызгать на замки. Газета есть? Или бумажка хоть какая?
После недолгих поисков на заднем сиденье отечественного внедорожника была обнаружена замызганная рекламная газета, и с помощью зажигалки Сапог превратил ее в маленький факел. В ледяном воздухе, бестолково кружась, поплыли черные хлопья пепла. Наконец замок достаточно прогрелся, и мужчины не без труда открыли ворота. Леха тут же прильнул к электрощиту, завешанному лохмотьями паутины, что-то звонко щелкнуло, и спустя мгновенье гаражное помещение озарилось тусклым светом.
Гремя тяжелыми пакетами, Данилыч зашел внутрь последним, и Сапог с лязгом закрыл дверь изнутри.
Я летом сверху надстройку сделал, Сапог, снова заговорил Леха. Типа, как его Пед Пон бля, забыл. Как-то по-пиндосски называется
Пентхаус? подсказал Сапог, и Леха радостно заулыбался, кивая, словно китайский болванчик. Он торопливо пробрался мимо беспорядочно наваленного хлама, оказавшись у еще одной массивной деревянной двери, обитой потрескавшимся дермантином.
Освещение во втором боксе было куда ярче. Впрочем, и царящая внутри обстановка больше вызывала ассоциацию с жилой комнатой, нежели с собственно гаражом. Пусть запущенной и неухоженной, но все же комнатой, в которой вполне можно было существовать, даже в холодное время года. У стены старая, продавленная тахта, рядом, между ней и деревянным ящиком, втиснут заляпанный жиром мини-холодильник. На ящике высился исцарапанный телевизор «Сокол». На густом слое пыли, облепившем экран, был неуклюже нарисован женский половой орган.
Че еще за Ван Гог выискался? скривился Сапог. Хоть бы реализму добавили, что ли.
Виновато мигая, Леха прямо ладонью стер похабное творчество, размазав пыль по экрану.
И кстати. Че тут смотреть, антенны все равно нет, заметил Сапог, снова глянув на телевизор.
Наклонившись куда-то за ящик, Леха выудил не менее запыленный DVD-проигрыватель. Сдунув с него пыль, он с гордостью поставил его рядом с телевизором.
И кстати. Че тут смотреть, антенны все равно нет, заметил Сапог, снова глянув на телевизор.
Наклонившись куда-то за ящик, Леха выудил не менее запыленный DVD-проигрыватель. Сдунув с него пыль, он с гордостью поставил его рядом с телевизором.
Работает? недоверчиво поинтересовался Сапог.
А то.
С этими словами Леха ловко размотал удлинитель и, сунув штекер в переходник, включил кнопку. Через несколько минут экран вспыхнул мерцающим синим цветом.
И диски есть, добавил Леха, подключая к телевизору шнур.
Сапог уселся на заскрипевшую тахту. Он перехватил взгляд Данилыча, который поставил пакеты на перевернутый кабельный барабан, служивший в небольшой хибарке столом.
Ты чего репу морщишь, Данилыч? полюбопытствовал Сапог, с наслаждением вытягивая ноги, обутые в заляпанные слякотью казаки. Не рад, что ли, что родной сын от хозяина прибыл?[2]
Почему же, рад, после недолгой паузы ответил Данилыч. Оглядевшись, он подвинул к себе рассохшийся табурет и осторожно сел на него. Старое дерево скрипнуло, но выдержало вес мужчины. Я просто в толк не возьму, почему мы сюда приехали. Я баню затопил. Картошки с салом нажарил, из подвала огурчиков и опят соленых достал
По изжелта-морщинистому лицу Данилыча, напоминающему выжженую, потрескавшуюся землю, заскользила смутная тень, и Сапог, пристально наблюдающий за отцом, это заметил.
Ну же. Договаривай, я ведь вижу, что тебе есть что сказать, произнес он. Не обязательно ждать, когда бухач язык развяжет.
До того, как тебя забрали, ты называл меня отцом, с трудом выговорил старик. Было видно, что он избегает колючего взгляда сына. А не Данилычем. Вон, для Лехи я Данилыч. Для своих деревенских я Данилыч. А для тебя я отец, Леня.
Сапог засмеялся и, положив ногу на колено другой, лениво покрутил в воздухе казаком, со стоптанного каблука которого на грязный пол упало несколько капель коричневатой жижи:
Так вот чего ты напрягся Это напрасно. Подумаешь, огорчился на «Данилыча». У нас вон одного перца Вафлей звали, и ничего, крутился как-то. Правда, под шконкой в основном
Ты на что-то обиду держишь? напрямик спросил Данилыч.
Сапог перестал улыбаться.
Обиду держат обиженные, батя, тихо произнес он. Они на то имеют свои причины. Не равняй меня с ними.
Послушай, Леня, мягко заговорил Данилыч. Мы не виделись три с половиной года. Если что-то и было хреновое между нами, давай забудем об этом. Хоть сегодня. Я не понимаю ваших законов и ваших понятий, по которым ты хочешь жить даже здесь, на воле. Не лови меня на слове. Привыкай к тому, что ты наконец-то на свободе, сынок.