В старости Лев Николаевич не раз высказывал мысль, что все уже есть во внутреннем мире человека и только с годами все более и более раскрывается в нем. Положение это следует относить к эденскому существу, и верно оно не всегда и не во всех, а в основном для того, кто прошел личностное рождение и после него живет на Пути. За полгода до смерти Толстой, перечитывая одно из писем 1857 года, с удивлением обнаружил, что и «теперь ничего не сказал бы другого».
И на Кавказе Лев Николаевич, бывало, высказывал то, в чем ретроспективно угадываются мысли его далекого будущего. Дневниковые мысли 24-летнего Толстого напоминают мысли его духовной зрелости так же, как призрак напоминает подлинное. Четыре года спустя в его Дневнике и письмах появляются те самые положения, которые он выработает в 6070 лет. Круг мыслей, взглядов и чувств, который Толстой усвоит три десятилетия спустя, после духовного рождения, ставились в работу именно в эту пору.[178] Несколько примеров:
«Вечная тревога, труд, борьба, лишения это необходимые условия, из которых не должен сметь думать выйти хоть на секунду ни один человек Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие душевная подлость. От этого-то дурная сторона нашей души и желает спокойствия, не предчувствуя, что достижение его сопряжено с потерей всего, что есть в нас прекрасного, не человеческого, а ОТТУДА» (60.230231).
«Истина в движении только» (47.201).
«Да, лучшее средство к истинному счастью в жизни это: без всяких законов пускать из себя во все стороны, как паук, цепкую паутину любви и ловить туда все, что попало, и старушку, и ребенка, и женщину, и квартального» (47.71).
«Человек желчный, злой не в нормальном положении; человек любящий напротив; и только в нормальном положении можно сделать добро и ясно видеть вещи» (46.132).
«Цель моя 1) добро ближнего (а не «общее благо», как было не так давно. И.М.) и 2) образование себя в такой степени, чтобы я был способен делать его» (47.61).
«Любовь душит меня, любовь плотская и идеальная Я сам себя интересую чрезвычайно. И даже люблю себя за то, что любви к другим во мне много» (47.129).
«Любовь, любовь (а не благо, как было прежде. И.М.) одно безошибочно дает счастье» (47.56).
«Христос не приказал, а открыл нравственный закон, который навсегда останется мерилом хорошего и дурного» (48.12).
«Единственно возможное, единственно истинное, вечное и высшее счастье дается тремя вещами: трудом, самоотвержением и любовью».
«У каждого свои наслаждения, но высшие наслаждения, которые даны человеку, наслаждения добра, которое делаешь, чистой любви и поэзии».
«Я не люблю нежного и высокого, а люблю честное и хорошее».
Последние три цитаты взяты из писем Льва Николаевича к Валерии Владимировне Арсеньевой, на которой он в 1856 году чуть было не женился. То была любовь особого рода. Выше я назвал ее любовью личностного рождения. Это не предсторгическая любовь и не самая сторгическая любовь, а остронаправленное стремление души к добыванию ее, не нуждающееся в предваряющей любви-влюблении и предполагающее непосредственное осуществление сторгии.
После личностного рождения мужчина начинает иначе смотреть на женщину. То, что совсем недавно заманивало его власть женской привлекательности перестает быть запалом любовного чувства и уходит в тень. На первый план души отчетливо выдвигается настойчивое сторгическое желание. Оно начинает править в ней. Любовь личностного рождения рвется к полноценности сторгии. Раньше душа требовала счастливости и только; теперь ей нужно не одно счастье влюбления, а непременно счастье плюс добро, то есть сторгическое благо. Это различие Толстой предельно ясно выражает в письме к Валерии от 2 ноября 1856 года. В нем, объясняет он ей в третьем лице свое состояние, живут и борются два человека: «глупый» и «умный».
«Глупый человек» желал бы никогда больше не расставаться с нею.
Ведь ты счастлив, когда ты с ней, смотришь на нее, слушаешь, говоришь? говорил глупый человек, так зачем же ты лишаешь себя этого счастья, может, тебе только день, только час впереди, может быть, ты так устроен, что ты не можешь любить долго, а все-таки это самая сильная любовь, которую ты в состоянии испытывать, ежели бы ты только свободно предался ей. Потом, не гадко ли с твоей стороны отвечать таким холодным, рассудительным чувством на ее чистую, преданную любовь».
Я призываю молодых читателей не верить тем исследователям, которые определяют чувство Толстого к Валерии Арсеньевой как рассудочное и неживое. Так, кстати, казалось и ничего не понимавшей в Толстом Валерии. Вот как на упреки «глупого человека» (и Валерии) отвечает «хороший человек» в письме Толстого:
Я призываю молодых читателей не верить тем исследователям, которые определяют чувство Толстого к Валерии Арсеньевой как рассудочное и неживое. Так, кстати, казалось и ничего не понимавшей в Толстом Валерии. Вот как на упреки «глупого человека» (и Валерии) отвечает «хороший человек» в письме Толстого:
«Во-первых, ты врешь, что с ней счастлив; правда, я испытываю наслаждение слушать ее, смотреть ей в глаза, но это не счастье и даже не хорошее наслаждение, простительное для Мортье, а не для тебя; потом, часто даже мне тяжело бывает с ней, а главное, что я нисколько не теряю счастья, как ты говоришь, я теперь счастлив ею, хотя не вижу ее. Насчет того, что ты называешь моим холодным чувством, я скажу тебе, что оно в 1000 раз сильнее и лучше твоего, хотя я и удерживаю его. Ты любишь ее для своего счастья, а я люблю ее для ее счастья Ежели бы я отдался чувству глупого человека и Вашему, продолжает Толстой в первом лице, я знаю, что все, что могло бы произойти от этого, это месяц безалаберного счастья Вам простительно думать и чувствовать, как глупый человек, но мне бы было постыдно и грешно Любить, как любит глупый человек, это играть сонату без такту, без знаков, с постоянной педалью, но с чувством, не доставляя этим ни себе, ни другим истинного наслаждения. Но для того, чтобы позволить себе отдаться чувству музыки, нужно прежде удерживаться, трудиться, работать, и поверьте, что нет наслаждения в жизни, которое бы давалось так. Все приобретается трудом и лишениями. Но зато, чем тяжелее труд и лишения, тем выше награда. А нам предстоит огромный труд понять друг друга и удержать друг к другу любовь и уважение. Неужели Вы думаете, что, ежели бы мы отдались чувству глупого человека, мы теперь бы поняли друг друга? Нам бы показалось, но потом мы бы увидали громадный овраг и, истратив чувство на глупые нежности, уж ничем бы не заровняли. Я берегу чувство, как сокровище, потому что оно одно в состоянии прочно соединить нас во всех взглядах на жизнь; а без этого нет любви».