14 февраля, в день святого Валентина, он отправил Ирвину следующее письмо:
Дорогой Друг,
как правило, я не жду внешних побуждений и не настаиваю на соблюдении формальностей, но немедленно ищу личного контакта с чиновниками всякий раз, когда чувствую, что такой контакт необходим. Так или иначе, в данном случае я пропустил руководство внутреннего голоса. Но я получил предложения от друзей, совет которых высоко ценю, что я должен искать встречи с Вами прежде, чем прийти к любому решению. Я больше не могу сопротивляться этому совету. Я знаю об ответственности на моих плечах. Ее усилила смерть ученого мужа Мотилала Неру. Я чувствую, что без личного контакта и сердечного разговора с Вами совет, который я могу дать своим коллегам, может быть неправильным. Друзья, которых я направил, чтобы прочитать слушания лондонской конференции, выражают значение и надежду, которую я хотел бы разделить. Есть другие трудности, которые будут преодолены, прежде чем я смогу советовать приостановить кампанию гражданского неповиновения и сотрудничать в остающейся работе конференции. Чувствую, что, прежде чем рабочий комитет примет любое окончательное решение, для меня было бы лучше увидеть Вас и обсудить наши трудности с Вами. Я поэтому спрашиваю Вас о необходимости послать за мной, наша встреча уже может быть возможной. Я хотел бы встретить не вице-короля, а человека в Вас.
Я могу ожидать ответ к понедельнику? В отсутствие ответа я предлагаю уехать из Аллахабада во вторник в Бомбей, где ожидаю пробыть четыре дня. Мой адрес в Бомбее Лэбернум-Роуд.
Я,
Ваш верный друг,
Ирвин ответил ему согласием, два дня спустя докладывая министру Бенну все обстоятельства: «Ситуация меняется довольно быстро. Я телеграфировал Ганди, сказав, что я смогу увидеть его завтра или в среду. Вся информация, которую я получаю, предполагает, что это действительно будет вопросом личного обращения и убеждения без любой аргументации. Карты, которые, как я представляю себе, он разыграет, будут сочувствием, пониманием его надежд, подозрений и разочарований. Некоторая игра будет на том, о чем все говорят, а именно о его тщеславии, любви к власти и индивидуальности; но, прежде всего, я буду стремиться передать ему реальную искренность чаяний конференции в Лондоне. Вы можете доверять мне, что я приложу все усилия, и вряд ли кто-то сможет сделать больше. Састри <> подвел итог, заявив: Он похож на женщину; Вы должны его завоевать; поэтому, прежде чем Вы встретитесь, выполните все Ваши ритуалы, прочитайте все Ваши молитвы и наденьте Ваши самые глухие духовные одежды! Он сказал Ганди: Если Вы будете видеть вице-короля, то я гарантирую, что Вы выйдете завоеванным, и впредь Вы будете его человеком, на что Ганди ответил: Я хочу быть завоеванным»261.
Эта любовно-мистическая игра переросла в легендарную встречу 17 февраля, которая заставила Черчилля произнести одну из своих знаменитых речей: «Вызывает рвотное чувство и отвращение зрелище Ганди, этого бунтаря из мелких адвокатов, выступающего в роли полуголого факира, разгуливающего по ступеням дворца вице-короля, чтобы провести переговоры на равных с представителем Короля-Императора». Это было отражением не только чувств многих в Великобритании, это было еще и абсолютно характерной реакцией заднескамеечника Палаты общин на любое значимое событие и любых людей, которые, в отличие от них, заднескамеечников, занимались реальной политикой.
Тем не менее когда индийцы видели в газетах такие речи, они вынуждены были подозревать британскую власть в неискренности, просто не понимая всех политических тонкостей Вестминстера. Сэм Хор писал: «Было очевидно, что, начиная с парламентской вспышки против заявления Ирвина о статусе доминиона, индийское мнение с подозрением относилось к британским консерваторам. Индийцы никогда полностью не понимали, что консерваторы плана Черчилля были меньшинством в партии и что влияние Болдуина было намного бóльшим»262.
Тем не менее когда индийцы видели в газетах такие речи, они вынуждены были подозревать британскую власть в неискренности, просто не понимая всех политических тонкостей Вестминстера. Сэм Хор писал: «Было очевидно, что, начиная с парламентской вспышки против заявления Ирвина о статусе доминиона, индийское мнение с подозрением относилось к британским консерваторам. Индийцы никогда полностью не понимали, что консерваторы плана Черчилля были меньшинством в партии и что влияние Болдуина было намного бóльшим»262.
Ирвина не волновали эти проблемы, он хотел прекратить гражданское неповиновение: «Я полностью осознавал риск, но я не мог искать ощупью путь, какой бы привел его на конференцию. Любой другой курс был открыт для меня, когда Ганди сам попросил о встрече. Я всегда думал, что дискуссии о мирных условиях должны состояться и в определенное время станут неизбежны. <> И при этом я не полагаю, как говорит Джордж Ллойд, что нам недостает стержня и морали. Мы только стремимся искренне считаться с фактами, которые нравятся нам или нет, но меняются очень быстро»263.
Хотя эта встреча не была первым свиданием барона Ирвина и Махатмы Ганди, она была самой значимой. Позади были месяцы мучительной борьбы, и теперь проходили настоящие мирные переговоры. К тому же Ганди в его набедренной повязке еще ни разу не принимали во дворце. Сам Ирвин так писал королю о той встрече: «Я должен признаться Вашему Величеству, что был также значительно заинтересован наличием возможности разговора с этим странным маленьким человечком. Я встречал его, конечно, и прежде два или три раза, но никогда при таких обстоятельствах, которые позволяли разговору быть совершенно свободным. Я думаю, что большинство людей, встречавших его, понимали, как понял и я, очень сильную индивидуальность, независимую от физического вида, который действительно неблагоприятен. Маленький, высохший, скорее изнуренный, без передних зубов, это индивидуальность, очень плохо украшенная такой мирской отделкой. И всё же Вы не можете не чувствовать силу характера в острых небольших глазах и очень активный ум»264.