Сбиваясь от волнения, я стал что-то говорить им о просмотренном, горячась, советовать и тут впервые в жизни ощутил, что не мелю отвлеченную дилетантскую муть, а даю актерам серьезные, по существу дела указания. Возникла странная уверенность, что я не только могу им помочь, я обязан сделать это, иначе погибнет что-то общее для нас, очень важное. Я понял, что я им всерьез нужен, что я со стороны вижу и понимаю что-то такое, чего без меня они не уловят. Я понял, что и они мне совершенно необходимы. Без них я не смогу высказать того, что чувствую и вижу. И что Чехов нам нужен не как материал для очередной сессии, а совсем по-другому, навсегда. Так впервые я всерьез почувствовал себя режиссером, открыл внутреннюю, несуетную сердцевину этой профессии, о которой догадывался, но не знал и которую пришлось позднее открывать еще миллион раз.
Мы начали работать над «Ивановым» отрывок за отрывком. Самые счастливые и серьезные моменты за все четыре проведенных в институте года связаны с этими репетициями. Они дали мне понимание актерской природы, умение общаться с актером.
Они дали мне понимание Чехова не как моралиста, интеллектуала, проповедника каких-то социальных идей, а просто как великого сочинителя картин жизни, пленительно прекрасных и даже как бы бессмысленных. Главный смысл этих картин заключен в их внутренней музыке и красоте.
Мне во всех мельчайших подробностях представилось старое-старое родовое имение в тульской лесной серединной России, истертые мраморные лесенки, ведущие к черному неподвижному пруду, вечер, лилии на мокрых и плоских зеленых листах, в окнах свет, играет виолончель. У входа гранитный лев с полуотбитой мордой и гривой во мху или, быть может, мраморная фигура обнаженной женщины, почему-то с крыльями за спиною и горящим в сумерках фонарем в вытянутых руках. (Спустя тридцать лет эта женщина из первых моих институтских радостей вынырнула в постановке «Чайки» на Таганке.) Так вот, неярким желтым светом в синих сумерках зажегся фонарь, на велосипеде приехал Боркин Одна за другой в голове вязались в орнамент не мизансцены, не интонации, а картины давно ушедших мгновений жизни, пленительных, загадочных, музыкальных, алогичных. Ослепительно ярких и прекрасных, будто бы вспоминаемых в последнее перед смертью мгновение. Все это вслед за собой притащила в мою душу Катя вместе со своей Саррой.
Мне во всех мельчайших подробностях представилось старое-старое родовое имение в тульской лесной серединной России, истертые мраморные лесенки, ведущие к черному неподвижному пруду, вечер, лилии на мокрых и плоских зеленых листах, в окнах свет, играет виолончель. У входа гранитный лев с полуотбитой мордой и гривой во мху или, быть может, мраморная фигура обнаженной женщины, почему-то с крыльями за спиною и горящим в сумерках фонарем в вытянутых руках. (Спустя тридцать лет эта женщина из первых моих институтских радостей вынырнула в постановке «Чайки» на Таганке.) Так вот, неярким желтым светом в синих сумерках зажегся фонарь, на велосипеде приехал Боркин Одна за другой в голове вязались в орнамент не мизансцены, не интонации, а картины давно ушедших мгновений жизни, пленительных, загадочных, музыкальных, алогичных. Ослепительно ярких и прекрасных, будто бы вспоминаемых в последнее перед смертью мгновение. Все это вслед за собой притащила в мою душу Катя вместе со своей Саррой.
Четыре года мы сочиняли этот спектакль. Катя играла его гениально вновь беру за свои слова полную ответственность, преувеличения здесь нет. Во мне говорит не только полуистер-шаяся память о былой влюбленности. Те немногие, кто эту работу видел, наверняка помнят ее феноменальную тонкость, страстную силу и точность.
Работая с Рыжаковым, я все время повторял ему: «Валера, забудь на время, что ты Валера. Ты Иннокентий Михайлович Смоктуновский». А Смоктуновский тогда только что сыграл Гамлета, у всех до сих пор на слуху был его князь Мышкин, создание сверхактера, гения. Заклиная Рыжакова именем Иннокентия Михайловича, я побуждал молодого актера поднять планку до высоты невозможной. Несмотря на непомерность заданной высоты, ребята брали ее легко, изящно, как бы без труда с легкостью и грациозностью молодых зверят, резвящихся в вольере.
Каждая репетиция с Катей все больше опутывала меня ее женской пленительностью. Возникала какая-то сфера взрослой и одухотворенной женственности, какое-то почти атмосферное облако, вдыхать которое было необыкновенно приятно.
Но даже и в этот момент я все еще не понимал, не отдавал себе отчета в том, что на самом деле происходит.
Я поехал в Ленинград на каникулы, домой, к маме, вдруг звонок телефона.
Катя, ты здесь откуда?
Я на Суворовском проспекте, совсем рядом с тобой. Можно приду в гости?
Почему-то вдруг я страшно заволновался, хотя сам миллион раз в Москве ходил в гости к Кате. У нас же приятельские, дружеские отношения! Стучим друг друга по плечам, при встречах по-братски целуемся. Откуда же волнение? Но я'точно чувствовал, что какие-то не такие тут, в Ленинграде, получаются эти гости
Пришла Катя. Утро начинающейся осени лениво перекатывалось в день. Дома никого не было. По какой-то необъяснимой странности безо всякой причины мы почему-то очутились у меня дома в Ленинграде вдвоем. Я жутко застеснялся. И еще вдруг ощутил, как меня бьет страшная внутренняя дрожь, какой-то необъяснимый сумасшедший колотун.