Я нет! резко отрезал он. Никогда!
А я да! так же резко ответила она. А ты не подумал, если ну, он умрет. Как мне потом с этим жить?
Об этом и речь! воскликнул он. Ты ведь в нем совсем не нуждаешься. И в извинениях его тоже. Ты хочешь облегчить свою участь. Совесть свою! Ну, чтобы потом без раскаяния и чувства вины. А это знаешь как называется? Может, поспоришь со мной? Я не прав?
Мне наплевать, что ты думаешь по этому поводу. И наплевать, как это все называется. Это мой отец, и он умирает! А тебе Тебе, прости, незнакомо это чувство, и все. Вот поэтому ты меня осуждаешь и выговариваешь! Или я не права?
Он не ответил. Просто встал и вышел из комнаты. А она осталась. Сидела на чужой кушетке, в чужой квартире, понимая, что из комнаты сегодня не выйдет. И больше всего на свете ей захотелось домой.
Вот чудеса Дура какая, господи!
Она вышла из комнаты, тихо прошла мимо кухни, где работал телевизор и была, слава богу, прикрыта дверь, и открыла входную дверь. На секунду задумалась, застряла, но, вздохнув, все-таки вышла на лестничную клетку.
В конце концов, она, и только она, здесь принимает решение. Это ее семья! Какая бы она ни была. Ее отец и ее мать. И никто никто, кроме нее самой, просто не имеет права решать, как ей быть. И еще осуждать. Ее семью. И даже не самых лучших родителей.
Семья какая ни есть
Мать, увидев ее, закудахтала, захлопала крыльями и начала подробно рассказывать про отца. Дочь ее перебила:
Мне это, прости, не так интересно. А завтра завтра я поеду к нему. Все. Я ушла. Спокойной тебе, мама, ночи.
Мать ойкнула и мелко закивала головой, бормоча что-то, но Влада уже не слышала.
Утром она взяла с собой банки и термос, собранные матерью, и поехала в больницу.
Отец лежал в отдельной палате большой, светлой, «царской». На тумбочке лежала прозрачная желтая кисть винограда и стояла бутылка боржоми. Отец дремал. В комнату било солнце, в открытую форточку дул свежий ветерок, колыша белую накрахмаленную занавеску.
Она смотрела на бледное, словно подсохшее, лицо отца и думала: «Почему ты такой, отец? Зачем? Я бы так хотела любить тебя. Любить и гордиться».
Он вздрогнул и открыл глаза. Посмотрел на нее внимательно и усмехнулся:
Пришла?
Она не ответила только кивнула.
Правильно, сказал он, продолжая усмехаться, женихов-то еще куча будет, а батька один!
Пришла?
Она не ответила только кивнула.
Правильно, сказал он, продолжая усмехаться, женихов-то еще куча будет, а батька один!
Я думала, тихо сказала она, что ты извинишься.
Зря, крякнул он и привстал с подушки, не за что мне извиняться. А твой соплежуй дурак! Мог бы ради тебя не ответить. Я его, дурака, проверял!
Зачем ты так? с мукой в голосе спросила Влада. Тебе что, нравится меня унижать?
Если для дела конечно! Чтобы ты поняла. Ненадежный он, хилый. Не мужик еще, так, суета. Может, вырастет еще, а может, и нет. А пока пусть сопли утрет, женишок! Не такой тебе нужен. Силы в нем нет, одна прыть. А на ней далеко не уедешь.
Не тебе судить, отрезала она, и решать не тебе!
Она подошла к окну и встала к отцу спиной. Видеть его было мучительно.
В этот момент дверь в палату раскрылась, и она услышала женский голос:
Виталечка! Как ты? Сейчас повторим кардиограммку, родной!
Она обернулась и столкнулась взглядом с женщиной в белом халате, с высоко закрученной «халой» на красивой, породистой голове.
Та, увидев Владу, тут же запнулась и покраснела.
Влада сразу все поняла эта баба и есть та самая главврачиха, любовница папаши и его боевая подруга.
Влада взяла со стула сумочку и вышла прочь. У двери она обернулась:
Ну, при таком-то уходе, я думаю, вы, Виталий Васильевич, скоро поправитесь!
Ей не ответили. Да и что тут ответишь!
На улице она села на лавочку и разревелась. Мимо медленно проходили больные в халатах и пижамах, пробегали резвые медсестрички, мазнув ее равнодушным и быстрым взглядом что сделать, больница! Горя тут много и много печали. То, что кто-то рыдает, нормально, не новость, а жизнь.
А он не звонил. Целую неделю и ни одного звонка. На что обижаться? На то, что она защитила больного отца? За то, что не послушалась его и поехала в больницу? Ну, если все это повод для смертельной обиды, тогда
Тут она вспомнила слова отца, и ей сразу стало нехорошо, душно, дыхание перехватило хилый, сопляк, не мужик.
Разве он не понимает, как ей сейчас тяжело? И где он? Где поддержка? Где в горе и в радости? Так, как они говорили? Как мечтали, что будет именно так и никак по-другому? А она-то одна. В своей беде, в своей тоске. В своих проблемах.
И она позвонила сама. Наплевав на все: гордость, обида какая разница? Ей было так плохо, плохо вообще и плохо без него. Да что говорить!
Так не бывает! Ты меня предал?
Трубку взяла Татьяна Ивановна и веселым голосом сообщила, что он на сборах, в военном лагере. Почему не позвонил? Ну, тоже обиделся. Оба вы хороши по больному друг друга. Он про твоего отца, ты про его. Молодость а в ней обижаются насмерть, надолго. Но все, разумеется, перемелется, и будет мука, пошутила она, только в дальнейшем Ты мне поверь женщина глубже, умнее. И женщина должна уступать. Как-то смягчать обиду. Ну, жизнь тебя, конечно, научит, беззлобно заключила она.