Так ответила Мадам Душа-Изгнанница, сама прежде не осознававшая этого обстоятельства. А Алекс Стоик предостерег ее:
Осторожнее, если будешь с ними выпивать. Знаешь, по пьяни люди проявляют самое мерзкое, что в них есть.
Не думаю, что Асия пьет. Они же мусульмане. Хотя, надо отдать ей должное, дымит она, как паровоз.
Леди Павлин-Сирамарк написала:
В Армении тоже очень много курят. Я недавно снова была в Ереване. Сигареты просто убивают этот народ.
Армануш беспокойно вертелась на стуле. Где же он? Почему не пишет? Он что, сердится или обижен? Он вообще о ней вспоминал? Она бы еще долго терзалась подобными вопросами, если бы не очередная строчка, возникшая на мерцающем экране.
Скажи, Мадам Душа-Изгнанница, ты размышляла над парадоксом янычар, с тех пор как приехала в Турцию?
Это был Он! Он! Армануш перечитала сообщение и напечатала:
Да, размышляла.
Но не знала, что написать дальше.
Барон Багдасарян словно почувствовал ее замешательство и продолжил сам:
Как мило, что ты так хорошо ладишь с этой семьей. И когда ты говоришь, что они добросердечные люди, в своем роде интересные, я тебе верю. Но разве ты не видишь? Ты можешь быть им другом лишь настолько, насколько отрекаешься от своей идентичности. С турками всегда так было, на протяжении всей истории.
Армануш расстроенно закусила губу. В противоположном углу комнаты ворочалась в постели Асия. Похоже, ее мучил кошмар, она бормотала во сне что-то непонятное, снова и снова повторяя какую-то нечленораздельную фразу.
Мы, армяне, хотим, чтобы нашу утрату и боль признали. Это то, без чего не могут развиваться никакие подлинные отношения между людьми. Мы говорим туркам: смотрите, мы скорбим, мы уже почти целый век не перестаем скорбеть, потому что мы потеряли близких, нас выгнали из дома, выслали из страны, с нами обращались, как со скотом, нас резали, как баранов. Нам даже умереть достойно не давали. Но последовавшее потом систематическое отрицание всех этих ужасов еще хуже, чем страдания, причиненные нашим предкам.
Если сказать так, какой последует ответ? Да никакого. Турки ничего тебе на это не скажут. С турками можно дружить только в одном случае: если стать таким же невежественным и беспамятным. Они не хотят вместе с нами признать наше прошлое, поэтому предполагается, что мы вместе с ними это прошлое забудем.
Неожиданно в дверь тихонько постучали. Потом еще и еще.
У Армануш замерло сердце, она вся сжалась на стуле, инстинктивно выключила экран компьютера и прошептала:
Да?
Из-за бесшумно открывшейся двери появилась голова тетушки Бану, в это время суток свободно повязанная розовым платком, в то время как тело облекала длинная ночная рубашка какого-то белесого цвета. Поднявшись в столь ранний час для совершения молитвы, она заметила, что в комнате девочек горит свет.
Тетушка Бану отчаянно пыталась что-то показать знаками, словно играла в шарады. Было видно, как мучительно ей не хватает английских слов. Она качала головой, хмурилась и грозила пальцем, что Армануш в целом истолковала так: «Ты слишком много занимаешься, не переутомляйся». После чего тетушка Бану протянула ей принесенную тарелку и стала знаками показывать, будто ест. Это уже было очевидно и не нуждалось в толковании. С улыбкой она потрепала Армануш по плечу, поставила тарелку рядом с ноутбуком и ушла, бесшумно затворив за собой дверь. На тарелке лежали два очищенных и разобранных на дольки апельсина.
Армануш снова включила экран, съела одну дольку и стала думать, что ответить Барону Багдасаряну.
Глава 10
Миндаль
На пятый день Армануш открыла для себя внутренний распорядок в особняке Казанчи. По будням завтрак подавали на стол уже в шесть утра и не убирали до половины десятого. Все это время непрерывно кипел самовар и ежечасно заваривали свежий чай. Вместо того чтобы садиться за стол всем вместе, члены семьи приходили по отдельности, у кого как получалось из-за работы, расписания или по настроению. Поэтому, в отличие от ужина, когда все вместе одновременно садились за стол, завтрак в будни напоминал, скорее, утреннюю электричку: одни пассажиры заходили на этой станции, другие выходили, третьи ехали дальше.
На стол почти всегда накрывала тетушка Бану, которая раньше всех в доме вставала на предрассветную молитву. Она вылезала из постели, бормоча: «Воистину, лучше», в то время, когда муэдзин с соседней мечети во второй раз возглашал: «Молитва лучше сна».
Тетушка Бану шла в ванную и готовилась к молитве, омывала руки по локоть и ноги по щиколотки. Вода бывала ледяной, но это не страшно. Душе нужно продрогнуть, чтобы проснуться. Душе вообще полезно встрепенуться. То, что все остальное семейство спит, было тоже не страшно. Бану просто молилась вдвое горячее, чтобы замолить и их прегрешения.
Этим утром, когда гулко раздался крик муэдзина: «Аллах велик, Аллах велик», тетушка Бану уже лежала с открытыми глазами и протянула было руку к халату и платку. Но, против обыкновения, она чувствовала страшную тяжесть во всем теле. Муэдзин прокричал: «Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха». А тетушка Бану все равно не могла встать. И даже услышав: «Спешите на молитву» и «Спешите к лучшему действию», она смогла вылезти из кровати только наполовину. Из другой половины словно всю кровь выкачали, остался какой-то тяжеловесный неповоротливый мешок.