Ухудшение российско-французских отношений не соответствовало планам Горчакова, тяготившегося подписанными в Петербурге договоренностями. Придавать все меньшее практическое значение конвенции стал и сам Бисмарк, ценивший ее лишь как символ укрепления связей России и Пруссии. «Санкт-Петербургские ведомости» передавали: «Несомненно то, что Пруссия совершила дипломатическое отступление в польском деле и что конвенция 8-го февраля (27-го января) никогда, вероятно, не будет приведена в исполнение»[611]. Это также доказывают материалы Бисмарка. Так, в письме королю Вильгельму 20 февраля 1863 г. он говорил о конвенции как о возможности «дешево добиться в будущем благодарности императора Александра и российских симпатий»[612]. Историю с подписанием конвенции Бисмарк считал большим успехом внешней политики Берлина. На полях письма Гольца королю Вильгельму 20 февраля 1863 г. [613] он оставил следующее замечание: «Конвенция была поражением враждебной политики Горчакова <> Император отвергнул, тем самым, панславистское польское дружелюбие Горчакова и великого князя Константина». Это в свою очередь оттолкнуло Петербург и Париж друг от друга, что было очень важно Пруссии. В конце февраля 1863 г. член прусской палаты депутатов Георг фон Финке отметил: «Союз Франции с Россией, союз, который готов был скрепиться и которого все так опасались, стал невозможен благодаря польскому восстанию и конвенции 8-го февраля»[614].
Эти малые оговорки стали постепенно ослаблять действие конвенции, которая так и не была ратифицирована. К самой конвенции Горчаков относился довольно спокойно, даже более сказать: не был в первом ряду ее сторонников[607], «никогда не придавал этому акту практического значения, не оспаривая его нравственную ценность»[608]. Он считал, что хотя «с политической точки зрения это соглашение и имеет свою моральную ценность», в действительности оно сведется к ряду чисто практических мер, без далеко идущих последствий[609]. С самого начала он дал понять Пруссии, что ей не удастся диктовать свои условия и трактовать конвенцию в выгодном для нее свете. В этом вопросе российский министр учитывал также позицию Франции, которая соглашалась с выполнением Пруссией лишь полицейских мер по усмирению польского движения[610].
Ухудшение российско-французских отношений не соответствовало планам Горчакова, тяготившегося подписанными в Петербурге договоренностями. Придавать все меньшее практическое значение конвенции стал и сам Бисмарк, ценивший ее лишь как символ укрепления связей России и Пруссии. «Санкт-Петербургские ведомости» передавали: «Несомненно то, что Пруссия совершила дипломатическое отступление в польском деле и что конвенция 8-го февраля (27-го января) никогда, вероятно, не будет приведена в исполнение»[611]. Это также доказывают материалы Бисмарка. Так, в письме королю Вильгельму 20 февраля 1863 г. он говорил о конвенции как о возможности «дешево добиться в будущем благодарности императора Александра и российских симпатий»[612]. Историю с подписанием конвенции Бисмарк считал большим успехом внешней политики Берлина. На полях письма Гольца королю Вильгельму 20 февраля 1863 г. [613] он оставил следующее замечание: «Конвенция была поражением враждебной политики Горчакова <> Император отвергнул, тем самым, панславистское польское дружелюбие Горчакова и великого князя Константина». Это в свою очередь оттолкнуло Петербург и Париж друг от друга, что было очень важно Пруссии. В конце февраля 1863 г. член прусской палаты депутатов Георг фон Финке отметил: «Союз Франции с Россией, союз, который готов был скрепиться и которого все так опасались, стал невозможен благодаря польскому восстанию и конвенции 8-го февраля»[614].
Теперь же Бисмарк настоятельно убеждал Редерна, что «дальнейшее расширение военных мер не лежит в наших намерениях»[615]. Во многом это объяснялось положением, в котором оказалось прусское правительство: негативный эффект тлеющего правительственного кризиса на политическую жизнь Прусского королевства усиливался польскими событиями.
Либеральная оппозиция в прусском парламенте, еще не получившем официального подтверждения о конвенции Альвенслебена, критиковала возможное соглашение с Петербургом в польском вопросе[616]. Главный политический противник Бисмарка в прусском парламенте, Германская прогрессистская партия[617], буквально громила внешнеполитический курс Пруссии. Ориентация Берлина на Петербург признавалась ошибочной, а заключенная конвенция «совершенно противоречащей интересам Пруссии, необоснованной с точки зрения международного права и неслыханной в истории»[618], о чем заявлял депутат Бенедикт Вальдек. Другой известный противник Бисмарка, депутат Карл Твестен констатировал: «Честь нынешнего правительства более не является честью государства и страны»[619]. Во второй половине февраля 1863 г. депутатами Ховербеком и Карловицем была предложена резолюция, в соответствии с которой Пруссия должна была занять нейтральную позицию в отношении России и польских повстанцев[620]. Прения и дискуссии, разгоревшиеся в прусском парламенте, были настолько жаркими[621], что в берлинских политических кругах стали говорить о возможной смене правительства, формировании нового кабинета во главе с О. фон Мантейффелем и отправке Бисмарка обратно в Петербург в должности прусского посланника[622].