Помимо отмеченных перекличек в мотивной структуре рассматриваемого текста обращает на себя внимание и то, что каждый из двух циклов эпизодического членения делится строго пополам переломами настроения (шестые эпизоды) и возвращениями к себе (седьмые эпизоды).
Знаменательно также следующее место из переломного эпизода 4.6: Только когда прочли уже восьмое евангелие, он почувствовал, что ослабел <> что он вот-вот упадет <> и непонятно ему было, как и на чем он стоит, отчего не падает Именно в девятом (т. е. после восьмого) эпизоде последней главы, отмеченном к тому же рубежом восьми часов утра, герой окончательно ослабевает, утрачивает способность вставать, и его противостояние тому мелкому и ненужному, что угнетало его своею массою, с этого момента более не будет продолжаться.
Картина душевной угнетенности, от которой освобождается умирающий, развернута тоже в 9 эпизоде (первого цикла), то есть тоже после восьмого, что совпадает с переводом архиерея в Россию после восьми лет, проведенных за границей. Обращает на себя внимание, что возраст пока еще принадлежащей детству Кати именно восемь лет, а будучи сам ребенком, герой жил в восьми верстах от церкви с чудотворной иконой (мотив чуда, как будет сказано ниже, здесь также принципиально значим).
Эпизоды анализируемого нарративного построения связаны между собой неоднократно и многообразно. Переклички между двумя их циклами при всей своей несомненности не интенсивны, они не приводят к эквивалентности параллельных эпизодов, что преобразило бы сюжетную структуру в мифологическую. Более того, одна из существенных закономерностей текста глубокая обратная симметрия начала и конца текста. Если начальный эпизод был моментом всеобщего единения собравшихся в церкви вокруг плачущего архиерея, то в конечном архиерей забыт, а собирающиеся на выгоне не верят его матери. Если во втором эпизоде в лунном свете <>все молчали, задумавшись; то в предпоследнем ярко светило солнце и было шумно. Если в третьем эпизоде герою сообщают о приезде матери, то в третьем от конца матери сообщают о его смерти и т. п.
При такой конфигурации из 25 эпизодов в маркированном положении центра оказывается срединный 13-й. Вот этот краткий эпизод в полном его составе:
В четверг служил он обедню в соборе, было омовение ног. Когда в церкви кончилась служба и народ расходился по домам, то было солнечно, тепло, весело, шумела в канавах вода, а за городом доносилось с полей непрерывное пение жаворонков, нежное, призывающее к покою. Деревья уже проснулись и улыбались приветливо, и над ними, Бог знает куда, уходило бездонное, необъятное голубое небо.
Переклички данного фрагмента с предсмертным видением героя и с характеристикой пасхального воскресного дня столь очевидны, что побуждают в этом мнимо интермедийном, хотя и явно бессобытийном, эпизоде увидеть своего рода ключ к проникновению в смысл рассказа как единого художественного высказывания. В частности, обращает на себя внимание такая символическая деталь, как омовение ног: на протяжении последних дней своей жизни архиерей страдает от боли в ногах, и только, покидая жизнь, он идет быстро, весело.
Интеллигибельная стройность выявленного членения чеховского нарратива столько же несомненна, сколько не подлежит сомнению и отсутствие рациональной преднамеренности этого построения со стороны писателя. Ведь, Чехов никоим образом не мог предвидеть той техники нарратологического описания текста, которая здесь нами применяется. Выявленный строй нарративного высказывания возник непредвзято, как результат творческой интуиции художника, но именно это и придает ему значимость литературного шедевра.
Как раз строгая циклическая согласованность перекликающихся эпизодов, напоминающая закономерный ход естественного процесса, и является в данном случае неестественной, маловероятной. Рассмотренная упорядоченность дискурсии производит впечатление чуда (сверхсобытия) и поэтически свидетельствует не о смерти очередного архиерея, но о воскресении простого, обыкновенного человека, который свободен теперь, как птица. Это воскресение столь же аналогично пасхальному преображению умирающего человека в вечно живого Бога, сколь и противоположно ему: владыка преосвященнейший, как именует архиерея Еракин, становится незначительнее всех, что доставляет герою искренне удовлетворение (Как хорошо! думал он. Как хорошо!). Теми же словами он думает и в двенадцатом эпизоде первого цикла, когда слушает пение монахов о воскресении Господнем.
Парадоксальное референтное событие «Архиерея» состоит в своего рода возвратном преображении Петра в Павла, преосвященного в мальчика, «ветхого» человека в «нового». Это преображение опознается его матерью, которая в присутствии преосвященного Петра прежде робела, говорила редко и не то, что хотела, искала предлога, чтобы встать, и вообще чувствовала себя больше дьяконицей, чем матерью, а теперь возле умирающего уже не помнила, что он архиерей и целовала его, как ребенка, называя вновь Павлушей и сыночком. Своего рода ключом к чуду реверсивного преображения служит исходное для рассказа перемещение персонажа из сумерек Старо-Петровского монастыря, где огни потускнели, фитили нагорели, все было как в тумане, в залитый светом Панкратиевский: от полюса «ветхости» Петра к полюсу «всемогущества» святости.