Отречется на закате великий ересиарх и большой чернокнижник. А может, не отречется? Передумает в последнюю минуту? Нашепчет ему дьявол богомерзкие речи, вот он и не отречется. Отверзнет уста для хулы. Тогда и подпалят стражи в красных беретах хворост под ним! Ах, как корчить начнет его, как сотрясать в дыму и огне!.. Авось и доведется увидеть, как с последним вздохом его дьявол в небо взлетит, кувыркаясь, выставляя на свет божий непотребные места.
Везут! Везут его, проклятого! Везут!
Мирхорст все еще мысленно готов отречься. Но знает в глубине, всегда знал, что не сможет. Онемеет в последний момент.
Жирно чадит смоляной огонь на длиннющей железке. Только сунуть его в серый, высушенный до трещин хворост…
(Запись в лабораторной тетради: Пересечение континуумов, локальная хронотрансгрессия.)
…Тянутся дни в сером городе, бесполезные, никчемные дни… Зато недели сгорают, проваливаются в небытие. Третья неделя к концу подходит. Ни писем, ни повесток. Один на один с собою. Ждут. Они все еще ждут. А времени мало остается, всего ничего.
И ясно уже для Мирхорста, что принял он мученический венец свой. Абсолютно ясно. Но в глубине души надеется все-таки, что, может, и обойдется как-нибудь, минет его чаша сия.
Пришла ночь, и миллионами ватт зажглись лампионы на Унтер-ден-Линден. Звезды в холодном чистом воздухе кажутся крестами, окруженными тонкими кольцами. Воздушная электричка грохочет над золотыми электрическими улицами. Летит над адскими кострами. В черном небе над далеким Тиргартеном вращается, разбрызгивая ослепительные хвосты, огромная свастика. А звезды далеки и недоступны, как всегда.
Ночное небо тускло серебрится,
На всем его чрезмерности печать.
Мы - далеко, мы с ним не можем слиться, -
И слишком близко, чтоб о нем не знать.
Звезда упала!.. К ней спешил твой взгляд, -
Загадывай, проси в мгновенья эти!..
Чему бывать, чему не быть на свете?
И кто виновен? Кто не виноват?
Рильке.
Мирхорст вышел, не доезжая остановки до вокзала на Александерплац. Прошел пешком до Мариан-Кирхе. Остановился перед порталом. Звездный свет фосфорился на башенном шпиле. Улица была слабо освещена. Липы еще не облетели. Смутно вырисовывались очертания средневековой фрески. Ночь растворила краски. Только темное и светлое. Ночная тень и холодный ночной блеск. «Пляски смерти». Работа неизвестного мастера. Поражают размеры фрески. В правом верхнем углу вы видите…
Поднялся по ступеням. Захотелось очутиться в гулком сумраке храма. На звонких плитах его, под далеким невидимым сводом. Захотелось увидеть отблеск витражей на холодной и гладкой бронзе купели.
Прочь городские заборы, в снежные выйдем просторы,
Не страшимся ни грома, ни тьмы,
Даже смерть встречаем смехом мы.
Протопал через улицу отряд Гитлерюгенд. Ночь раскололась на синие, быстро тающие глыбы. Остались одиночество и сумрак. Опасный сумрак.
Он сел в трамвай и поехал домой. Отказался от ужина. Сказал жене, что хочет немного поработать. Она принесла ему чай с поджаренным хлебом прямо в кабинет. Он сделал вид, что углубленно размышляет над толстым томом «Анналов физики». Когда все в доме затихло, он прилег на диван. Так и уснул одетый. Встал раньше всех. Побрился. Выпил стакан молока и отправился в библиотеку…
…Он не мог больше читать. Собрал книги. Отдал их. Почти бегом спустился по лестнице. Плащ застегнул уже на улице. Нервная тревога эта накатила на него в читальном зале. Она нарастала, раскачиваясь, как взбесившиеся качели. Гнала его куда-то по тихим, разгорающимся в солнечном восходе улицам. Он сходил с тротуара и обгонял прохожих, с хрустом раздавливая сухие утренние льдинки.
У маленького кабачка, где он теперь обычно обедал, резко остановился. Толкнул дверь.