Причем Переславе. Сама-то Евлашка вновь занемогла, а что за хворь не понять. Легла, отвернувшись к стене, и лежала. Не ела, не пила, а оправлялась и вовсе под себя. Блаженная.
Переслава и батюшку к ней кликала, чтоб освятил, да не помогло. Платоша-то только вздыхал, водил руками над ее головой да приговаривал, что надобно потерпеть. Мол, у рожениц оно бывает. Еще порошки принес.
О том времени Переслава вспоминать не любит. Оно-то, конечно, Платоша предлагал сиделку нанять в помощь, да Переславе и без того чужих людей в доме хватило.
Она сама. И с младенчиком, который вдруг очнулся и сделался криклив без меры: то ли козье молоко не пошло и животом маялся, то ли унаследовал материн дурной характер. И с Евлашкою, которую следовало поить, кормить, омывать, а еще про порошки не забывать, которые Платон оставил.
Они ли помогли или же молитвы в церковь Переслава хаживала, решивши, что вреда от того не будет. И дите носила, завернувши в платок и на спину привязавши. Все так делают, так чем она хуже? К излету лета Евлашка вставать начала.
И пусть по-прежнему бродила по квартире будто зачарованная, порой натыкаясь на стены и мебель, но хоть ложку сама в руках держала, все облегчение.
А там уж и говорить стала. Одного дня Переслава, которая отошла всего-то на минуточку надо было с бакалейщиком словечком перекинуться, обнаружила Евлашку над колыбелью. Стояла та, держа подушку в руках, да покачивалась, глядела на дочку, глядела и
А там уж и говорить стала. Одного дня Переслава, которая отошла всего-то на минуточку надо было с бакалейщиком словечком перекинуться, обнаружила Евлашку над колыбелью. Стояла та, держа подушку в руках, да покачивалась, глядела на дочку, глядела и
Не похожа, тихо, но явственно произнесла Евлашка. Совсем не похожа
Подушку Переслава отобрала. Платоше рассказала, говоря по правде, надеясь, что отправит тот дурную девку а ведь понятно, что не только по-женски, но и в голове у Евлашки повредилось в дом призрения.
Он и вправду ее забрал. Правда, ненадолго.
Вернулась Евлампия к первым заморозкам. Тиха. Смиренная, что послушница. Глядит все больше в пол, говорит шепотом. И в церковь ходить стала.
Прояви терпение. Платон, пусть к жене весьма охладел, что вовсе немудрено, бросать ее не собирался. Ей тяжело пришлось. А роды порой странным образом меняют женщин.
С той поры зажили. Не сказать чтоб хорошо, но и не плохо. Пожалуй, нынешнее положение дел вполне устроило Переславу. Евлашка больше не пыталась вмешиваться в домашние дела, большею частью или просто сидела у окошка, или молилась, или в церкви работала.
Дите Подрастало. И чем больше подрастало, тем очевидней становилось несходство ее с Платоном.
В нашем-то роду все темными были, брат мамкин так рыжий, а ты беленькая, что в муке обвалянная. Я Платоше раз-то сказала, другой, а он отмахнулся, мол, у детей-то оно бывает, что сперва светленькие, а после темнеют. Оно-то верно, бывает. Старуха старалась не смотреть на Анну.
А ей она не помнила ничего из младенческих своих лет, что верно, ведь никто не помнит. Но выходит, что именно этой склочной злой старухе Анна обязана жизнью своей?
Это она, а не матушка качала колыбель. Поила молоком, пусть бы и козьим. Берегла как умела. Спасла, быть может. А матушка? Неужели тогда знала она, что Анну ждет? И пыталась избавиться, но не нашла сил?
Только волосья это одно, а глаза другое. Что-то не помню я, чтоб светлые глаза потемнели. И ведь сама Евлашка тоже вороной масти
Она замолчала. Провела фартуком по лицу, стирая испарину.
Тебе уже седьмой годок пошел, когда он все ж решился. Я к тому времени давно уж помалкивала. Видела, что любит. Подумала даже, может, и все одно, что чужое? Небось как вырастит своим станет. Евлашка-то тебя сторонилась. Никогда лишний раз не подойдет, не обнимет, не приласкает. А вот Платоша красавицей называл. Ему бы другую жену, а тебе мамку нормальную, то и зажили б. Но нет Что-то там у них приключилось, уж не знаю что Она сильно с головою больная была. Церковь это хорошо, да только ежель к Богу тянет, то в монастырь иди, на послушание. Она ж все дома монастырь устроить пыталась и всех прочих в него загнать. Платоша-то не больно верующим был, имелся за ним такой грех. Все норовил заниматься мирскими делами, но так-то понятно, он в миру обеими ногами стоял. Она ж, дура, то ли каяться вздумала, то ли обвинять, то ли и каяться, и винить его Он, помню, выскочил в тот день, дверью ляснул, пальтишко позабыл. А дождь До ночи по улицам ходил, вернулся ж сам не свой. И запил. Вот сколько помню, он никогда себе лишку не позволял. Берегся. Тут же ай, что говорить.
Переслава с трудом добралась до лавки, но когда Анна вздумала было подняться, резко бросила:
Сиди. Немного осталось. На следующий день он твоей крови взял. Думаю, сличал, ну и понял, что всем соседям давно уж понятно было. Ему б дуру эту гнать поганою метлой. Верно, и собирался, да только она мигом самоубийствовать вздумала. Все кричала, что без него жизни не будет. То по ручкам себя полоснула, то в петлю удумала, да только так хитро, чтоб поймали да позволили спастись. Как по мне, нехай бы и самоубивалась. Небось похоронили бы, и всем полегчало. Ан нет Платоша про развод-то и замолчал. В работу ушел весь. А эта тьфу. Так и жили Она одно время пыталась выправиться. Платьев прикупила покрасивше. Прибираться стала. С кухни меня потеснила, да только ж в треснутом кувшине молоко не удержишь. Вот и вытекло все, до капельки. Одна злость осталась. И на тебя, что ты ей видом своим напоминала про измену, и на себя. Может, роди она деток от Платоши, и забылось бы. Только не вышло. Вот она вновь про Бога и вспомнила. Устроила молельный дом. Платоша-то ему б плюнуть на угрозы. Самоубилась? Так ее дело. Небось сама перед Ним ответ держать станет. Но нет терпел, только по шлюхам пошел. Домой-то не водил, но и не таился особо. Сперва одна полюбовница была, из тех же, сестричек. Потом другая, третья Я уж молилась, чтоб понесла какая, глядишь, пришлось бы ему думать и решать. Мужики-то они решать дела семейные крепко не любят, страшатся даже. Ан нет не выходило. По лечебному-то делу его заприметили, но это не спасло. Как ладу в дому нет, то и работа не в радость. Потом уж его и по дурному делу