При открывании замка дно левого отделения, обитого зелёным шёлком, поднимается и открывает доступ к отделению для драгоценностей. Оно обито плюшем, цвет которого когда-то был рубиновым, а теперь приобрёл оттенок печёнки и пахнет позеленевшими медными монетами.
Ничего ценного в отделении для драгоценностей нет. Там лежит только телефонная микроплёнка, сделанная в Париже, какие используют в автоответчиках. На ней записан взволнованный мужской голос, цвет которого меняется, как времена года, и который на французском языке делает несколько попыток поговорить с кем-то в Париже. В неповреждённых местах плёнки записано следующее:
Последние три ночи в Боснии я провёл на чердаке пустого сеновала, внутри которого я укрыл танк и разместил своих солдат… Сава, чёрная и немая, как пашня, вздымалась в темноте, когда один из моих солдат зачерпнул из неё воды в оцинкованный тазик. Кажется, я слышал его сквозь сон. Осторожно, чтобы не разбудить меня, он поднялся по деревянным ступеням на балкон чердака, где я спал. На балконе стоял деревянный стул. Солдат поставил тазик на стул и положил возле него кусок мыла. Он проделал это так же, как всегда, заученными движениями. В зубах у него всё время была зажата сосновая веточка. Потом он вынул её изо рта и воткнул между досками пола так, чтобы её конец, насквозь пройдя через пол, был виден с веранды, крышей которой служил балкон. После этого он передвинул стул так, чтобы веточка оказалась точно под центром стоявшего на нём тазика. Затем спустился по деревянной лестнице на веранду и проверил, виден ли отсюда конец ветки. Он был хорошо виден, высовываясь между двумя досками потолка веранды, являвшегося одновременно полом моего балкона. Тут он осторожно передёрнул затвор и сел на ступеньки, ожидая, когда я проснусь.
Едва я протёр глаза, как почувствовал, что вчерашние слёзы и засохший на глазах ночной гной колют мне лицо, как крошки стекла. Я вышел на балкон и стал всматриваться в туман и лес над Савой. Рождаясь над горными массивами Боснии, солнце проходило через все времена года.
В этот момент разорвался первый утренний снаряд, и картина леса исчезла в смешавшемся с туманом дыме разрыва, принесённого ветром с хорватской стороны. После короткой паузы разорвалось ещё два снаряда, как будто в ответ, и я сразу сообразил, что эти были выпущены с позиций мусульман. С другого берега Савы на них откликнулось тихое эхо. Уже три дня я скрывал от своего подразделения, что получил от непосредственного военного начальства приказ атаковать противника. Дело в том, что горючего в танке не хватило бы и на два километра, а обо всём другом я даже и не говорю. Я посмотрелся в крохотное зеркальце. На голове у меня была зелёная лужайка коротко постриженных волос и три серьги в одном ухе. Вокруг меня снова начало сжиматься кольцо тишины.
«Тишина, в которой можно умыться», — подумал я и нагнулся над оцинкованным тазиком, в котором для меня была приготовлена вода. В тот момент, когда она плеском откликнулась на мои руки, снизу грохнул выстрел, пуля пробила пол балкона и, пронзив сиденье стула, таз и воду, застряла у меня в щеке. Я тут же вырвал её из неглубокой раны и, выхватив револьвер, скатился вниз по лестнице, но застал под балконом лишь своего солдата.
— И как это меня угораздило! Сама выстрелила, господин взводный! — заикаясь, говорил он, и бледность проступала вокруг его глаз. Удивлённые солдаты моего взвода столпились вокруг.
— Хорошо, хоть крови немного, — продолжал бубнить он как заведённый, — вода пуле помешала… Вы посмейтесь, господин взводный, это полезно для раны. Не бойтесь, ничего с ней не случится! Посмейтесь!
— Покажи винтовку! Перезаряжай!
— Эх, от судьбы не уйдёшь, — пробормотал он и нехотя выполнил приказание. В обойме блеснули патроны.
— Откуда у тебя патроны? У всех только по три.