Юрий Лифшиц - Аз, Буки, Веди. Избранные стихи и поэмы стр 4.

Я весь этот мир забираю с собой

Живите без света  и плачьте!

Г. Григорьев. Завещание

Я все оставлю вам, когда уйду.
Нет-нет, благодарить меня не надо:
я все-таки возьму одну звезду,
когда уйду тропою листопада.

Да что звезда  всего лишь уголек,
неяркий проблеск на небесной глади,
прозрачной точки призрачный кружок
в какой-нибудь заоблачной тетради.

А кто ее оставил на потом,
наверно, думал: может пригодится,
а век спустя, листая скучный том,
перечеркнет ненужную страницу.

Какая грусть! Какой счастливый час!
Какие несравненные ступени!
Какое незаметное для глаз
мгновенье безответного успенья!

И ничего. И все. И благодать.
И солнце неприступное в зените.
Мне жалко вас без солнца оставлять.
Меня вы только не благодарите.

Уходит человек во тьму,
но остается имя.
О, как не хочется ему
мерцать между живыми.

Как хочется ему вернуть
свое пустое тельце
туда, где вспомнит кто-нибудь
законного владельца.

А если в памяти пустой
он не найдет ответа,
то безымянной тишиной
растает имя это.

Азохнвэй, советские евреи!
И полутораглазый Бенедикт,
постигший все  от ямба до хорея 
до срока отсчитал последний икт.

Видать, стрелецкий вкрался бла́говест,
в канон прамузыки материковой,
в которой дилювическое слово
преодолел георгиевский крест.

Но на ветру трепещет волоконце
живой строки, забредшей в мертвый скит,
из топи блат взошло не волчье солнце
и снова флейта Марсия звучит.

В бессмертной мерзлоте первооснов
немало вас, талантливых жидов.

Немало вас, талантливых жидов,
сбежали от погромов и распятий,
чтобы возглавить вовремя и кстати
кержацкий институт иных миров.

Новосибирск и Хаймыч Исаак 
вполне себе обыденное дело,
призвавшее врача ускорить шаг
от здравоохраненья до расстрела.

Неплох был тот еврейский рядовой,
который, хоть служил у атамана
всего лишь две недели в лекарской,
ждал (не дождался) манны из нагана,

о гиппократах будущих радея,
работавших на матушку-Расею.

Работавших на матушку-Расею
набыченных до одури телят
вела на свет отнюдь не наугад
рука полуопального халдея.

Эстетикою лифшицких наук,
набитых ортодоксии зарядом,
палил он изо всех своих базук
по модерновым авиаотрядам.

И всяческих разумных шагинян,
подобных дневниковой Мариэтте,
брал на философический аркан,
сам далеко не будучи как эти,

кто из-за пары суверенных слов
своих пейсатых не снесли голов.

Своих пейсатых не снесли голов
иные синеблузники, не Шуров,
который оказался жив-здоров
для скетчей, шуток, песен, каламбуров.

Он пел, играл, хохмил и думал втуне:
«Израилевич, мать его ети!
Ну, разве плохо  Лившиц и Рыкунин?..»
Но на эстраду вновь пора взойти

Зато теперь все Манечки в борделе,
нет «Аннушки» и масса «Главсметан»,
Касьяны пашут на своих Ульян,
а песенки зае зае заели

Вы поняли, как стало все немило,
пархатые, куда вас заносило?

Я все оставлю вам, когда уйду.
Нет-нет, благодарить меня не надо:
я все-таки возьму одну звезду,
когда уйду тропою листопада.

Да что звезда  всего лишь уголек,
неяркий проблеск на небесной глади,
прозрачной точки призрачный кружок
в какой-нибудь заоблачной тетради.

А кто ее оставил на потом,
наверно, думал: может пригодится,
а век спустя, листая скучный том,
перечеркнет ненужную страницу.

Какая грусть! Какой счастливый час!
Какие несравненные ступени!
Какое незаметное для глаз
мгновенье безответного успенья!

И ничего. И все. И благодать.
И солнце неприступное в зените.
Мне жалко вас без солнца оставлять.
Меня вы только не благодарите.

Уходит человек во тьму,
но остается имя.
О, как не хочется ему
мерцать между живыми.

Как хочется ему вернуть
свое пустое тельце
туда, где вспомнит кто-нибудь
законного владельца.

А если в памяти пустой
он не найдет ответа,
то безымянной тишиной
растает имя это.

Азохнвэй, советские евреи!
И полутораглазый Бенедикт,
постигший все  от ямба до хорея 
до срока отсчитал последний икт.

Видать, стрелецкий вкрался бла́говест,
в канон прамузыки материковой,
в которой дилювическое слово
преодолел георгиевский крест.

Но на ветру трепещет волоконце
живой строки, забредшей в мертвый скит,
из топи блат взошло не волчье солнце
и снова флейта Марсия звучит.

В бессмертной мерзлоте первооснов
немало вас, талантливых жидов.

Немало вас, талантливых жидов,
сбежали от погромов и распятий,
чтобы возглавить вовремя и кстати
кержацкий институт иных миров.

Новосибирск и Хаймыч Исаак 
вполне себе обыденное дело,
призвавшее врача ускорить шаг
от здравоохраненья до расстрела.

Неплох был тот еврейский рядовой,
который, хоть служил у атамана
всего лишь две недели в лекарской,
ждал (не дождался) манны из нагана,

о гиппократах будущих радея,
работавших на матушку-Расею.

Работавших на матушку-Расею
набыченных до одури телят
вела на свет отнюдь не наугад
рука полуопального халдея.

Эстетикою лифшицких наук,
набитых ортодоксии зарядом,
палил он изо всех своих базук
по модерновым авиаотрядам.

И всяческих разумных шагинян,
подобных дневниковой Мариэтте,
брал на философический аркан,
сам далеко не будучи как эти,