Воды хлебнув, Андреич яснеет. И с этой минуты мы становимся пьяным как надо, то есть сонастроенно пьяными.
И начинается:
Херня ты на лопате, с грустью так говорит, узнав, что я бабку не навещал.
Ира, внучку зовут.
Я тогда малой был, это про войну.
Сохатый? Ну это лось, ты че сразу не спросил? говорит.
Не жалко, зверье стрелять.
Дохлый ты какой-то, признается.
И соглашаюсь, радуясь и подливая нам еще.
Много, лет ему.
Не видел, Сталина.
Точно не видел, ну да ёптыть! и смеемся.
Дед, давай я тебя навещать буду? Будем охотиться, ты меня научишь?
Не отвечает. Кивнул так, мол услышал, но вслух ничего.
Старик, вот че такое любовь? спустя час дошли до атомов.
Не че, а кто, и с видом наимощным попытался подняться из-за стола, чтоб покурить выйти, но там, в комнате, что-то грохнулось.
Сейчас понимаю наверное, с гвоздика соскочил образок. Но думали иначе, потому и ломанулись к выходу, я с бутылкой, Андреич с ружьем. В ночь мы дуплетом вылетели на ватных ногах. Открыв кратер-рот, удивленно смотрела луна, потом успокоилась и накрылась драной черной тучей.
Околеем, заключил Андреич, пойдем.
6
Темень, тридцать соток и пустая бочка для полива, а дальше, за неразличимой и условной оградой, бесконечность. В покинутом доме свет горит. Вот куда нас занесло.
Андреич разломал ящик, что мы нашли по дороге, превратил в огонь с одной только спички. У костра сидим и допиваем. Молча, с акцентом на тишине и треске горения.
Дед, приняв, омыл ладони землей, раскатал пару комьев меж пальцами и задумался. Я думал, что все сейчас на вкус попробует. Он так и сделал. На краешке языка попробовал и сплюнул. Пока его мозг, оперируя кусками санскрита, взвешивал данные о минерально-солевом балансе почвы, я решил осмотреть бочку. По пьяни у меня всегда просыпается интерес к деталям.
Добрался до нее, ухватился за край, пнул, послушал как звучит пустота, и тягуче плюнул в ее нутро, зачав там звук и влагу.
Хорошая земля, сказал Андреич уже скорее себе, чем мне.
И думает, наверное, что легче? Стрелять или сеять?
Отцепившись от бочки, дрейфую в ночи. Иду все дальше и дальше, потому что предел этого дня комом уже подступил к горлу, и хочу от него избавиться, выбив взамен ну хоть крохотное просветление, отыскать его где-нибудь здесь, пока не рассвело.
Вместо откровений тошнота. Потеряв из виду путеводное пламя, скитаюсь, наступая на чьи-то ладони, цепляющие подошвы. Падаю, трогаю землю, дышу в нее и поднимаюсь, отирая лицо от поцелуя.
Где-то вдалеке Андреич замертво валится набок. Ему снится Ира, которой дарит ожерелье из гильз от мелкашки.
Андрееииич! зря зову, ведь он уже среди корней, песчинкой опускается на дно, седым виском прорезая дорогу сквозь чернозем. Он на верном пути.
Массив темноты и я внутри, как муравей в смоляной слезе. Ничего не могу вспомнить, ничего не могу придумать для этой встречи с собой.
Наткнувшись на распятое пугало, теряю немилосердную нить и обнимаю его крепко.
Так и стою, боясь уснуть.
Имя
О, смотри, Колька сказал.
Вдали от обочины человек лежит прочерком на чайной палитре крепкой осени.
Олег небось. Эй, Олег! зову.
Не отвечает.
Олег! басом ударив в окрестность, Колька позвал.
Пойдем глянем.
Идем, и кругом в искренней нищете распахнут стылый простор. Все дремлет, сморенное скукой простуды, только далекий перелесок пробит ветром, что хлещет листвой среди тощих деревьев, а здесь ничего, тихо и холодно.
Мы подошли и в очередной раз встали над Олегом. Не ходит он, а только лежит по земле, так и видят его то лицом в колее, то ногами из кустов, то убитым на горе белого щебня, то вот таким, как сейчас. Лежит на боку, край капюшона окоченело сжимает, оставаясь где-то внутри своей усыпальницы.
Олег, Колька ногой бережно его беспокоит, иди домой.
Далеко ушел, говорю, как бы не сдох.
Да че с ним станется, и на спину его раскрыл.
Вот наш Олег, острие кадыка торчит из шеи, голова запрокинута в ореол капюшона, ну а лицо, добела смиренное интоксикацией и переохлаждением, схвачено рыжей щетиной, как пожаром.
Тащить надо, замерзнет, Колька предложил.
Тяни, и за ногу беру.
Хотя, может перекурим наперед?
Ладно, и ногу отпустил, огня дай.
Курим, поглядываем по сторонам, да поплевываем в тишину.
Бфф, с земли вдруг здоровается Олег, но все еще опрокинут и неподвижен.
О, кто пожаловал, Колька приветствует.
Бффф, он шумно выдыхает.
Что такое?
И рука, точно ожив отдельно от него, стащилась к мертвому лицу, наискось два пальца приложила к губам.
Понятно.
Д-дай.
Почуял, видать, говорю.
Ээ, требует уже, и двуперстием постукивает по губам.
Да на, на, Колька напоследок затянулся и продел ему в пальцы окурок.
Веки протянулись влагой взгляда, в Олега пролился серый свет дня. Небо открылось зеркалом мутным, затертым, без отражения. Мы это небо для него подпираем двумя тенями, в сигаретном дыму дыхания то исчезаем, то возвращаемся, что-то говорим, существуем, вот окурок отняли, за ноги прихватили и тянем, протирая Олегом земляную полосу в павшей листве и прочесывая тугой ворс травяного сухостоя. Посреди осени за нами остается долгий след.
Бэээф, Олег наслаждается поездкой и смирно тянется по празднику своего одиночества.