Лет двадцать я бабку не видел, но ему говорю, что год, мол дела и дела были. Узнав об этом позже, он назовет меня херней на лопате. Но это потом.
Это. Не пахнет ведь, говорит, совсем, а должно.
Не пахнет, отвечаю.
Ну и как доживалось, бабуль? Это ведь конец. Ходила, землю тюкала напоследок, щипала сорняки в ведро. Затем в дом шла отдохнуть, пока солнце в зените и не настроении.
В это же время смерть, боясь спугнуть, услужливо помешивала тебе ложечкой чай, да так, чтобы ребра кружки не звенели, нарушая тишину, которая вот-вот свершится окончательно. После чая вы раскрывали «Сад» за июнь прошлого года и, сверяясь с лунным календарем на развороте, представляли какие цветы всходили бы прямо сейчас.
4
Стемнело, мы ждали рассвета, так как решили, что закопаем ее на участке, как только появится солнце.
Давай это, помянем, начал он.
Чем?
У нее бражка была.
Где? спрашиваю.
В подполе.
А подпол где?
Там..
Не, старик, я не полезу.
Молчим, но по лицу вижу, что он полез бы, но признаться стыдно.
Да не стыдись, дед, меня и самого сейчас влечет эта багровая муть.
Ну давай нажремся, говорю.
Он вздохнул, раздумывая на счет этичности подобной формулировки. Но решил, что да мы нажремся. Звезд над деревней много, и в каждом фрагменте их взаимосвязей можно напророчить полный стакан, или чужую жену, или тяжкие телесные повреждения, или, что редко, эпилептические перемиги габаритных огней самолета.
5
Держа за горло, будто стреляную утку, он принес бутыль и поставил на стол. Отряхнул рукава, ружье в угол пристроил, растер затекшее плечо, и был готов к продолжению.
Помянули, конечно. Пытались говорить, но момент, когда вроде бы есть о чем все не наступал. Да и бражка по началу не брала. Бывает так, когда устаешь. То есть ты, конечно, уже пьян, но еще не осознал этого.
Андреич подливал себе все чаще, запивая иногда водой из фляги. И начал говорить, что странно. Показалось ему, что вот самый момент, и пора бы уже начать нам что-нибудь обсуждать.
Речь пошла об охоте. Рассказал он, как сохатого убил в упор, подкатив к нему на моторке, пока тот переплывал поток. Пришлось изловчиться, стрельнуть и сразу за рога привязывать к борту. Потом, под неодолимым креном к берегу волочь, пока вода размазывает и растягивает бурый след.
Тушу он разделывал на берегу, по локоть в крови, и тащил на свет огромное сердце. Лес, наблюдая, стонал от возбуждения и ужаса.
Все, что я понял мяса было много, и то, что это хорошо. Закимарив почти, я разглядывал этого самого сохатого, который представлялся мне чем-то прямоходящим.
Затем видел Андреича, что с ружьем наперевес курсирующего по синусу русла, ввинченного в сушу. Потом письмо от бабки появилось с ползающими по нему марками, и лицо чье-то проступило в полусне.
Слышу:
Ты пей, что ли.
Очнулся и выпил, потом к фляге приложился, протянутой Андреичем. И опять мысль, силой сравнимая с той, что притащила меня сюда: наверное, ему теперь тут вообще не с кем поговорить будет, когда уеду.
Кому еще он сможет рассказать, как вышиб когда-то мозги сохатому и волок его к берегу, боясь перевернуться и утонуть. Здесь существуют только долгие световые дни на расстоянии световых же лет. Хоть кому-нибудь скажешь, что нос чешется и то легче.
Кому еще он сможет рассказать, как вышиб когда-то мозги сохатому и волок его к берегу, боясь перевернуться и утонуть. Здесь существуют только долгие световые дни на расстоянии световых же лет. Хоть кому-нибудь скажешь, что нос чешется и то легче.
Чем живешь? спросил он, приметив видимо, как взгляд у меня переменился.
Ну я и начал. По-своему, без оглядки.
Ничем, говорю.
Он не удивляется. Хотел что-нибудь интересное ему рассказать, а нечего. Единственная правда, что денег не хватает. Но останавливаться я не стал. Рассказал, что метро это не так страшно, что город не очень красив, что дышать есть чем и ходить есть где. Сказал, что зарплата на карточках и соврал, что в магазинах нет нормального мяса. Сплошь жилы и лед.
Ему, вижу, скучно. Подлил он себе, опрокинул, закуривает и кивает.
Внуки есть? спрашиваю.
Внучка.
Приезжает?
Нет.
Ты письмо напиши, вдруг приедет.
Напишу..
Не напишет. Кажется, не волнует его это. И слова мои. Другой он, и это по пьяни пугает. Казалось до этого, что старики говорить любят, цепляются за тебя и говорят, радуясь любому слову в ответ. Может, не так что со мной?
На ладони смотрю, налитые гудящим теплом. Лицо ощупываю, будто кусок потерял, чувствую, что пятнами пошел, есть у меня такая особенность.
Ты че? спрашивает Андреич, приметив.
Кажись, я в говно..
Рано, а сам прилег на край стола.
Не спи, Андреич.
Не сплю, а сам засыпает потихоньку, чем очень меня расстраивает.
Чувствую, что не надо нам засыпать. У нас тут всенощная. Не спи, старик.. а то проспишь. Ну что ты в самом деле?
Зажевать есть чем? спрашиваю, ладонью скатывая с бутылки лохмотья пыли, оголяя алые ее бока.
Есть.. там, в огороде, и, отлипнув от стола, тянется к фляге.
Смотрю в окно нет, не пойду, темнота же, вдруг я там умру?
Откуда такая мысль только? Но верю так будет. Вцепится темнота как паук репейный, сотнями лап загребущих, и останусь висеть на ее гранях, словно на колючей проволоке. Совсем один.