В полной тишине Боби (я снимал его спину) направился к двери. Как вдруг остановился, резко повернулся, приказал:
– Включите радио!
Мэр - именно мэр - первый дотянулся до радиоприемника. Передавался очередной выпуск "Джон таймс":
"…И мы, дети Америки, обездоленные дети, отвергнутые Америкой, мы обращаемся именно к вам: не допустите взрыва. Глупости этой не простят ни ваши дети, ни внуки, ни те, кто еще не родился от них!.."
Я сразу узнал голос: говорит Голдрин.
Говорит своим спокойным грудным голосом, очень далеким по настроению и мыслям от всех нас.
Почему-то мы побежали. Вот так - снялись вдруг с места и побежали. По бесконечным коридорам. Потом почему-то остановились в поисках лифта и никак не могли его обнаружить. Не помню, снимал ли я этот безумный бег.
Все мы ехали навстречу Голдрину.
А в ушах застряла жесткая фраза Боби, обращенная неизвестно к кому:
– Эй вы, заткните его!
Но и в лифте звучал Голдрин: "Я обращаюсь к вам, несчастные дети…"
– Заткните! - ревел Боби.
– Да заткните вы его! - вдруг пробудился личный представитель губернатора, и Боби удивленно взглянул на этого господина, словно припоминая, кто он такой.
Глава шестнадцатая
В "Джон таймс" произошла приличная потасовка. Пол был покрыт рваными бумажками. Мебель раскидана. Нэш и Голдрин сидели, как манекены, в креслах, оплетенные электрическим шнуром. Возле них застыли ребята Боби.
Такое превращение редакции в полицейский участок застало всех врасплох. Я даже снимать начал с замедленной реакцией.
– Я протестую! - громко сказал Нэш, когда мы возникли в дверях. Мне показалось через глазок телекамеры, что каждая веснушка на его лице светится.
Голдрин был похож на черное изваяние.
Газетчики фотографировали.
– Что это значит? - хриплым шепотом спросил шеф и вдруг заорал во всю силу своих легких: - Болваны!.. Я сказал "заткнуть", но не более!.. Гари, ты всегда был идиотом и служакой!..
Гари, потирая распухший подбородок, мрачно посмотрел на полицейских, и те развязали пленников.
Нэш поднялся, раскинул в стороны руки, присел.
– Не забудьте упомянуть о свободе слова в нашей стране, - сказал он с усмешкой газетчикам. - И вы, Бари! Если, конечно, включите в репортаж эти кадры…
– Включу, - пообещал я.
– Как вы могли поднимать панику в нашем доме? - накинулся на него администратор. - Я велю немедленно вас выселить!
Нэш невозмутимо возвышался перед ним. Розовые мальчишеские щеки его пылали.
– Моя редакция арендует это помещение, и срок контракта не истек… Посему, - он указал на дверь, - попрошу вас вон…
Администратор попятился.
– Зачем молоть всякую чепуху! - вмешался энергично мэр, покосившись на Голдрина. - Кого надо спасать именно сегодня?
– Это началось не сегодня, - уточнил писатель.
– Когда же?
– Это началось в семнадцатом веке, когда первых рабов-негров привезли в Вирджинию…
На него смотрели как на сумасшедшего.
– Кого же мы спасаем, господин проповедник? - повысил голос мэр. - Жителей Чикаго или бандитов?
– Мы спасаем Америку, - прогудел из кресла Голдрин.
Мэр и представитель губернатора иронически переглянулись.
– Об Америке позаботятся и без вас, - холодно сказал представитель губернатора.
– Благодарю! - Голдрин поднялся. - Если вы, господин, имеете в виду цветных, то о нас заботятся ежедневно. - Он направился к двери. На минуту задержался, оглянулся, увидел искаженные ненавистью лица. - Что ж вы не кричите "грязный ниггер", господин мэр? Я к этому привык.
Мэр побагровел. Из его легких вырвался хрип, и мне явственно послышался в нем привычный удар в спину: "Ниггер".
– Вы доказали мне, - сказал со спокойной улыбкой Голдрин, - что плантаторская психология пережила века.
– Прошу внимания! - Боби держал в руках какую-то записку.