Вниз в голову спуск. Вроде как в кроличью нору.
Интересно, что кролик думает. Так, трясясь и страдая, что выглядит смешно, подумал посетитель.
Дробилка.
Винт.
Метла бабья.
Десятник осклабился, вертя в пазах что-то вроде большого совка для мусора.
Садишься, аккурат, той штукой, что для того завсегда снаряжена, едешь. В трудных местах.
Речка руды блеск источала, понравившийся редактору, почитавшему кое-что в литературе.
Богатая.
Почему шахтёры все такие красивые, подумал он. Сплошь лбы, носы и подбородки все такое рельефное, как у высших с Нибиру не увидишь часто.
Жгучий короткий кашель одного из них, видного атлета-старика испугал его. Тот был в робе, прочие в деликатных длинных трусах. Десятник понял.
Они не при краватке, панычу. Трогая место, зарезервированное цивилизацией для галстука, объяснил он. Дюже жарко.
Редактор оглядывал новый мир особенно всё-таки изумляли рабочие. Все шахтёры сродни Хорсам. Десятник, с которым он демократично поделился мыслью, сделал губы:
Мабуть, Хорсы тута и зародились, постепенно, знать, почернели.
И загоготал так, что сделался лешим из сказки. Потом прервал смех, засветил вежливо фонарём в лапе в личико редактору, оглядел.
Да вы здесь кабыть бывали. При свете не признал. А тута возраст изгладился, вы помолодели, господин, смотрю бывали?
Тот улыбнулся бледно.
Да бывал.
Они возвращались. Вагончик напоследок подкинул его. Он с ужасом оглядел пустое пространство, где играло смертное Солнце, кладбище руды.
«Не забыть».
Простым, так сказать, солдатом.
Теперь-ка вы, прищурился, генерал?
Тот пожал плечом. Предположил с робостью:
Ну, полковник?
Десятник занёс лапу, и тот едва заметно пожался, но лапа опустилась милосердно на плечо. Редактор не поморщился. Страшные работяги усмехались вдалеке. Редактор видел зубы на чёрных лицах.
У нас тута имеется полковник. Поднял десятник бровь густую с усилием тысячелетней игривости. Хороша.
Дама?
Сказано полковник. А чего вы тогда не остались? Целинку подымать? Самое для молодых дело.
Редактору тут показалось уже нарушение субординации, но он сдержал внутри поднимающееся давно возмущение с той минуты, как командор Энлиль сир Ану молвил ему, сажая одной рукой катер, другой же протягивая ему блокнот-навигатор: «Господин редактор, позаботьтесь о себе на нашей земле».
Не сложилось.
А.
Их земля, видите ли. Колония вы. В новостях с уважением, но всегда в меру, в меру. Мера черта божественная. А тут гонор, звезда светит, как в сломавшемся солярии, низший класс свободен в словах и жестикуляции.
Сам командор, конечно, внушал уважение беспредельное но и он, с природным золотым венцом, с чистейшим профилем, с покрасневшей благородной кожей на запавших щеках и выбритом подбородке, оказался всё же не таким, как ожидалось в редакции.
Царский главный сын был худой и сильный, слишком выставились кости глазниц, что-то непонятно жестокое померещилось в добрых глазах, голубых, в соломенных ресницах, слипшихся от того, что командор вспотел, управляя катером, рассчитанным на команду, один. А на шее порез от чрезмерно трудолюбивого бритья. Эта чрезмерность во всём без края степь не степь, непрорванное пламя под жёлтой выжженной землёй, пугающая неприкрытая нагота труда, пот крепкий как духи. Страсти чувствуются, как в монастыре, где собрали слишком много бывших разбойников.
Говорит главком нарочито тихо, будто горлышко сдавило. Будто напугать не хочет. И это-то пугает. Кто они? Аннунаки?
Десятник позвал:
Ваше это благородие, ступай умоисси. Я до хозяина.
Энки громко сказал, почти не щурясь на этот лукавый свет:
Говорит главком нарочито тихо, будто горлышко сдавило. Будто напугать не хочет. И это-то пугает. Кто они? Аннунаки?
Десятник позвал:
Ваше это благородие, ступай умоисси. Я до хозяина.
Энки громко сказал, почти не щурясь на этот лукавый свет:
Летит и светится моя судьба.
Десятник, гигантским задом к нему, разворачивая свёртки, отозвался с одышкой:
Чего?
Я сны хорошие видел. Пояснил, улыбаясь.
Сны хозяина десятника не интересовали. Он распрямился с кряканьем или кряхтеньем.
Это вот. На-ка.
Энки принялся помогать разматывать трос, вытягивая, как фокусник изо рта, из свёртка:
А ты, Силыч, сны-то видишь?
Бывало.
Десятник мигнул.
Бывало.
Энки погрозил.
Не те. Ты вот, я не пойму, крякаешь или кряхтишь?
Десятник вдруг улыбнулся.
Сам, хозяин, вот уже тысяч двадцать лет понять не могу.
Энки по-женски вздохнул, перехватив трос через вздувшуюся крупными мышцами красно-коричневую руку.
По-эридиански время считаешь.
Где живу, об том и считаю. Не вполне грамотно, но внятно срезал.
Энки закрепил трос. Рожа хозяйская, славная и ладная, блестящая, как ботинок, обросший щетиной, выглядела озабоченной.
Слабоват.
И не говори, сир. Такой волосню бабе завязывать бы не дал. Оборвётся.
Побросали связки пудового троса на крюки, ещё поругали качество. Энки вышел на солнышко, ужасно насвистывая, постоял, мирно подставляя тело в протёртой светом одежде тому же свету терзай меня, терзай.
Десятник вылез из норы плешью-красавицей, посмотрел.
Рубаху смени, хозяин.
Энки, сделавший пару шагов по каменистому выцветшему пятаку, оглянулся.