Вообще-то девчонки часто плачут. Но Таня никогда не плачет, во всяком случае, я ни раньше, ни потом ни разу не видел, чтобы она плакала.
Не знаю, как это получилось: вдруг я оказался возле нее. Неожиданно для себя. Ноги сами принесли.
Сначала просто стоял рядом как истукан. Она меня заметила, но посмотрела со злостью, как будто это я во всем виноват. Стала вставать и не может. Опять села и зарыдала еще громче.
Всю эту сцену я помню так, как будто это кадры из фильма: как будто я это видел со стороны. Вот я нагибаюсь, помогаю ей встать. Я ужасно стесняюсь, ведь приходится ее трогать, брать ее за руки. Ничего не соображаю. Вот мы идем домой, карабкаемся наверх. У горки полно взрослых, но почему-то никто и не думает нам помочь, хотя Таня хромает и все еще всхлипывает. В одной руке я тащу ее ледянку: она довольно большая, но легкая, пластмассовая, ярко-зеленого цвета с загнутыми краями похожая на огромный лист какого-то тропического растения. На другую руку и на мое плечо опирается Таня. Мне кажется, что это продолжается вечно.
Была когда-то у меня другая жизнь: я жил с родителями, дома, читал книги, думал, играл на скрипке. А теперь началась новая жизнь, она продолжается уже очень долго, гораздо дольше первой. Ту жизнь я уже почти не помню. Мы идем с Таней, она опирается на мое плечо. Идем-идем-идем. Придем ли мы когда-нибудь куда-нибудь? Я не уверен. Может быть, это уже навсегда? Может, это будет продолжаться вечно?
Это было одновременно мучительно и радостно. Голова кружилась от счастья, но в то же время ужасно хотелось, чтобы это поскорее кончилось. Больше всего я боялся, что не выдержу, устану: Таня была крупнее меня, тяжелая-тяжелая. Я ужасно боялся, что она заметит, как мне тяжело.
Да, это продолжалось бесконечно. Гора полкилометра. Вверх. Потом еще перейти улицу. Дойти до ее дома. Она все не выпускала мою руку. Наконец, вот и подъезд. Тут она меня отпустила, взяла свою ледянку и пошла было. Уже почти не хромая. Но потом все-таки спохватилась и, полуобернувшись, буркнула что-то вроде «спасиба».
И только когда она ушла, пропала в темноте подъезда, я почувствовал себя по-настоящему счастливым. Я спас свою Дульсинею! Ну, пусть не спас, пусть только помог. Полкилометра вверх а я нисколько не устал (на самом деле еле дышал)! Я держал ее за руку, наверно, целых полчаса или даже час! И она мне благодарна, она сказала мне «спасибо»!
В общем, это был один из самых счастливых дней моего детства.
В первом и втором классе у нас была хорошая добрая учительница Анна Матвеевна. Я ее плохо помню; помню только, что она нас часто водила во двор и мы там всласть играли в разные игры: в выбивалы, в штандер, в казаки-разбойники. Она была вся мягкая и теплая так мне теперь представляется. Хотя при этом ее все слушались.
Потом Анна Матвеевна куда-то делась. Почему-то до сих пор так и не знаю, что с ней стало. И в третьем классе нас взяла Галина Ивановна. Ее с первого же дня все возненавидели. А больше всех Таня.
У Галины Ивановны был еще класс, тоже третий. Нас она взяла «в нагрузку», во вторую смену, потому что не хватало учителей. Потом, через много лет, я узнал, что Галина Ивановна знаменитая учительница: заслуженная-перезаслуженная. Помню, к нам на уроки постоянно ходили какие-то взрослые тетьки, а иногда и дядьки. Они тихо сидели за задними партами и что-то непрерывно записывали в толстые клеенчатые тетради. Все они как на подбор были важные-важные, как индюки, и такие же надутые.
И Галина Ивановна тоже очень важная. Она уже была пожилая, седая. Ее высокая прическа в виде копны сена почему-то казалась мне ненастоящей, искусственно приставленной к голове. А может, это так и было: может, это был шиньон? Только я тогда еще не знал этого слова.
Галина Ивановна очень маленькая и очень полная, как шар. Руки и ноги у нее будто надутые воздухом. Двигается не торопясь, медленно. Говорит тоже очень медленно, четко отделяя слова. Очень внятно говорит но почему-то от ее слов очень скучно и начинает болеть голова. Лицо у нее тоже словно воздухом надутое, как у резиновой куклы; рот большой с углами, опущенными далеко вниз. Глаза какие-то пластмассовые.
Между собой мы ее звали «Жамбончик». Действительно, она похожа на толстую флегматичную жабу.
Галина Ивановна очень вежливая. Она никогда не кричит, никогда не повышает голоса, не нервничает. Всех учеников называет уменьшительными именами и «деточками»: «Машенька Слонова, сходи за мелом, деточка». «Фимочка Коган, выйди, будь добр, из класса. Смотри на часы, деточка. Постоишь десять минут, заходи. Но от двери не отходи далеко».
Это у нее было такое наказание. Один раз она так наказала меня: а за что, я уже не помню. «Фимочка Коган» это я. Кстати, меня даже родная мама никогда так не называла. Больше всего в Галине Ивановне мне не нравилось именно то, что она при всех и при Тане зовет меня «Фимочкой» и «деточкой».
Но при такой сахарной вежливости Галину Ивановну все боялись. Мне тоже всегда становилось как-то не по себе, когда она на меня смотрела. Смотрела она странно: то ли видит тебя, то ли нет. Как манекен в магазине.