А братия все пела «Господи помилуй», и он уже не мог сдерживать слезы, и они текли по его щекам, по черной бородке.
И облачили его затем в мантию в одежду «нетления и чистоты», и обручили его ««ангельскому образу». Ведь, свободно развеваясь при ходьбе, ряса подобна крыльям ангела.
И надели на голову клобук шлем надежды, спасения и послушания. Как воину, идущему на поле битвы, нужна защита от меча, так и монаху тоже нужен шлем для битвы духовной.
И обули его в сандалии-калиги, чтобы он благовествовал миру Слово Господа.
И вручил митрополит крест в правую руку Иоанна, а потом зажженную свечу:
«Рече Господь: тако да возсияет свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела и прославят Отца вашего, Иже на небесех».
И дал ему еще и вервицу четки для молитвы.
И дал ему Евангелие проповедать Слово Божье.
И стал Михаил иеромонахом, то есть священником и монахом одновременно.
Глава шестая
Гроза
Федору Еремину продолжал сниться дивный сон будто после пострига чернец призвал его следовать за собой.
И вот Федор идет каким-то темным коридором, двери распахиваются и он заходит в белый зал, где все наполнено чистотой и светом, а стен и потолка не видно вовсе. И стол, из-за которого встает митрополит Антоний, тоже какой-то необычный парит в воздухе, а не стоит на полу, которого тоже нет. Федор замер у открытой двери, боится ступить ведь провалится в пустоту. Но митрополит, улыбаясь, говорит:
Да не бойтесь, идите сюда.
Он уже не в саккосе и омофоре, а в простом подряснике светло-серого цвета, с перламутровой панагией на груди. Волосы его как пух седые, легкие, а лицо приветливое, совсем не такое, каким было во время пострига.
Вот, Федор, что хочу сказать надеюсь, вам в работе пригодится. Я ведь кое-что в литературе понимаю, как-никак на публичных чтениях Федора Михайловича присутствовал. Да! И представьте себе, не забыл, как он читал! Это было что-то необыкновенное! Голос-то у Достоевского был тихий да еще хриплый. А вот он читает, как Раскольников Сонечке признается, что это он старуху-процентщицу топором убил да еще родственницу ее тоже зарубил, и в зале такая тишина, что слышно, как одна слушательница придушенно охнула. А господин, что со мной рядом сидел, давился слезами, когда Сонечка-то Родиону Романовичу стала говорить, что ему надо идти и во всем признаться! Вот, дорогой Федор, как твой тезка-то писал. Я к тому, что не надо тебе бояться, что ничего не получится. Но и видеть маяки, по которым свой корабль вести.
Ему приснился дивный сон митрополит Антоний, какой-то необычный парит в воздухе. Волосы его как пух седые, легкие, а лицо приветливое
Митрополит приобнял Федора за плечи и повел за собой. И странно, по пустоте шагалось легко, свободно.
Главное у тебя есть. Это любовь ко Господу. Владыка-то наш и сам так считал. А потом, надо любить свое дело, а тебе своих героев. И не бояться жизни. Ведь он ничего не боялся? Верил, что Господь все управит? Вот! Когда я его из Битоля вызвал, он посчитал, что это ошибка. Всем сказал, что это какого-то другого отца Иоанна вызывают, чтобы наречь в архиереи. Едет в трамвае, одна женщина его узнала, спрашивает: «Отец Иоанн! Как вы в Белграде? Вы же в Битоле, в семинарии». А он: «Это случайно. Ошибка вышла. Я сейчас объясню». Приезжает. Ему говорят, что никакой ошибки нет. Надо ехать в Шанхай требуется там архипастырь.
«Да какой из меня архиерей, он говорит, я же гундосю, речь у меня плохая. Да и как я буду управлять епархией, если управлять людьми не умею?»
«Ничего, у пророка Моисея тоже речь поначалу была гугнивая. Потом наладилась. А людьми управлять научишься главное ведь молитва ко Господу, тогда и организаторские таланты появятся».
«Помилуйте, он отвечает. Как среди китайцев буду проповедать, если языка их не знаю?»
«Ничего, у тебя таланты к языкам более, чем у других. Сербский знаешь, на греческом литургию служишь, латынь и английский знаешь, по-французски тоже можешь говорить. Так что и китайскому научишься. И любому другому, коли Господь позовет. Готовься к хиротонии».
Митрополит улыбался, продолжая шествовать по легким облакам. И рука его была невесомой, хотя вел он Федора уверенно, будто знал дорогу, по которой можно идти, не боясь провалиться сквозь облака.
Тяжело мне было с ним расставаться, прямо тебе скажу, Федор. Ведь он мне как сын. О нем узнал еще на Украине. Мне сказали, что у Максимовичей, видных дворян, есть мальчик, склонный к молитве и к духовной жизни. Но отец его, Борис Иванович, определил Мишу в кадеты. И по разным обстоятельствам все мы с ним никак не могли повидаться. Наконец увидел я подростка и сразу понял, что предназначение его служить Господу. Заметь, еще с детских лет развита у него была необыкновенная память молитвы, тропари ко всем двунадесятым праздникам знал еще подростком. Да не просто знал, а мог толково объяснить, что они значат. Я Борису Ивановичу говорю: ««Ваш сын предназначен службе Господней». Он неловко так мнется, отвечает неопределенно: «Посмотрим, посмотрим». Ну ладно. Встречаю я уже студента Мишу Максимовича в Харькове, когда я там епархией управлял. Учится на юридическом, а как заговорили, святых отцов творения знает, сыплет наизусть целыми выдержками из их работ. Посвятил его в чтецы. Но только здесь, в Сербии, отец понял, что не надо препятствовать призванию сына. Стал Миша учиться на богословском факультете, в Белграде. Да