«Небо как колокол,
Месяц язык,
Мать моя родина,
Я большевик».
крутилось в голове Анны это пошлое четверостишие из новой поэмы Есенина, которую на днях ей передал Блок. «Господи, как все поглупели! думала Ахматова, проходя на кухню, так исчерпали себя, обрюзгли и посерели Бедная-бедная женщина!». Она чиркнула спичкой, чтобы подогреть чайник, и чуть не опалила себе руку. «Валя!» взвизгнула она. Валерии дома не было. Есть тоже было нечего. Хотя «нечего» с позиции Ахматовой было относительно: в нижнем шкафчике оставались еще картошка, морковка, наверху, на антресолях были крупы. Не было ничего приготовленного. «Что ж, лучше подожду Валю», подумала Анна.
«Будет то же самое, что было во Франции во время Великой революции, будет, может быть, хуже», с грустью вспомнила она последний разговор с Борисом. И опять полоснуло ножом по сердцу. Ни одного письма уже почти полгода. Неужели, правда: никогда не любил и забыл так быстро. А как ходил к ней под пулями, целовал ее руки, восхищался ее грациозностью Всё врал! Красиво и обаятельно врал И ведь догадывалась, что врал, что позерство все, но так сладко было слушать и верить. Уехал в Лондон, и не один, с Марией Волковой. Больно, очень больно.
Ахматова направилась к входной двери: вдруг почтальон принес письмо и засунул его под косяк? Письма не было. Она снова заперла дверь на ключ, расправила плечи и, прямая как шпала, вернулась в комнату. «Зато двадцать шесть достойных стихов, направила она мысли в другое русло. Может быть, даже лучших моих стихов. Отныне так и буду относиться к мужчинам, как к вдохновению. Стихи не предадут, не забудут, уехав в Лондон, не влюбятся в другую в Париже, не родят детей от безвестной артистки». Ахматова прикурила сигарету, затянулась и села у окна. «Семь дней любви и вечная разлука», родилась в ее голове строчка.
1918 год стал поворотным в судьбе России и в судьбе Анны Ахматовой. После революции она решается оставить сына Лёвушку свекрови и переехать к своей школьной подруге Валерии Срезневской. Багаж у нее небольшой: несколько платьев и рисунки Модильяни, которые она любовно развешивает по стенам комнаты. Её брак с Гумилевым развалился, и пытаться его склеить или закрывать на всё глаза, как она и делала последние годы, ей надоело, уже не имело смысла. Свой брак они легкомысленно превратили в театр. У Гумилева была роль покорителя, рыцаря-романтика, конквистадора, у нее роль непокоримой, роковой женщины-змеи, ускользающей из любых рук и оставляющей незаживающие раны от укусов. Взаимная независимость, признавать которую они по юности и по глупой современной моде поклялись друг другу, очень больно хлестнула Анну. Она оставляла этим договором окошко для себя, но всерьез не предполагала, что Николай может так открыто изменять ей, ей, Анне, которой он добивался семь лет и из-за которой несколько раз пытался покончить с собой.
В двери звякнул ключ, щелкнул замок. Это вернулась Валерия. Шаркнули туфли, стукнули друг о друга бутылки. «Молоко!» подумала Ахматова.
Анечка, ты уже проснулась! Валерия вошла в комнату. Ахматова так же сидела с сигаретой у окна, только в другой руке у нее уже был карандаш, которым она время от времени писала в альбоме.
С продуктами с каждым днем всё хуже и хуже. Скоро совсем невозможно будет что-то достать. Мандельштамы обещали дать на следующей неделе пол-литра сгущенки, которую им передадут из деревни. Купила хлеба, даже горяченький еще! и две бутылки молока. Ой, Анечка, ты бы знала: меня чуть не растерзали из-за этих двух бутылок! Кричат: «Одну бутылку в одни руки!» а я им: «Это для Ахматовой!» Честное слово, озверели люди!
Валя, не надо было, зачем ты!
Аня, добрая ты душа, что значит, не надо? Надо! Пойдем на кухню, расскажу кое-что!
Ахматова закрыла альбом, встала с табуретки, затянулась последний раз и прошла за Валерией на кухню. Та достала из авоськи хлеб и молоко, потом порезала хлеб и поставила молоко на огонь.
Валя, ну не тяни, Ахматова отщипнула кусочек хлеба и положила в рот. Говори: встретила кого или обо мне слухи услышала?
Пока постоишь два часа в очереди, чего только не услышишь! Про Есенина говорили: спился совсем, видели его оборванного, пьяного уже с утра, денег у прохожих просил.
Ахматова закрыла альбом, встала с табуретки, затянулась последний раз и прошла за Валерией на кухню. Та достала из авоськи хлеб и молоко, потом порезала хлеб и поставила молоко на огонь.
Валя, ну не тяни, Ахматова отщипнула кусочек хлеба и положила в рот. Говори: встретила кого или обо мне слухи услышала?
Пока постоишь два часа в очереди, чего только не услышишь! Про Есенина говорили: спился совсем, видели его оборванного, пьяного уже с утра, денег у прохожих просил.
Ахматова скривилась.
Никогда его не любила. И кто его стихи читает, не понимаю! Думаю, он из тех поэтов, которые в определенное время бывают необходимы обществу. Потом забудут. Ты мне лучше скажи: про Борю слухи есть?
Нет, про него не слышала ничего, Валерия секунду помолчала. О Николае говорили.