Украинский писатель Юрий Андрухович тоже предлагал избавить страну от ярма Донбасса, отдав его России, это было за несколько лет до войны. Тот самый Андрухович любимец почтенной немецкой публики и активный грантоед, который однажды порекомендует украинским мужчинам не спать с русскими женщинами, дабы не портить породу.
И Андруховича я видел, в Киеве: мы сидели за большим столом несколько писателей из России, Алик из «Перкалабы» там тоже был, наверняка и Стас разливал что-нибудь, и вот явился Андрухович, прямой, тонкий, отстранённый.
Увидев такое количество русских писателей в одном месте, и меня в их числе, Андрухович не стал ни с кем здороваться, а встал поодаль: вид у него был, как будто на столе разложили гнилую рыбу, и сейчас все будут её жрать.
Кто-то подошёл и представил ему нас (а то он не знал): вот, мол, русские, и Захар вот
Я в тот момент тоже стоял, и так получилось, что неподалёку от Андруховича, посему протянул ему руку. Пожалуй, из хулиганства: я же видел, как он взирает на нас, и решил посмотреть на дальнейшую его реакцию.
Андрухович судорожно пожал протянутую ладонь тонкими пальцами, и тут же ушёл, не сказав ни слова; казалось, больше всего он сейчас боится, что мы крикнем: «Юра, а на брудершафт? А за дружбу? А рыбки, Юра?»
После мимолётной встречи с Андруховичем я сразу понял, что такое чужие, иные, другие.
Для Андруховича я был чужим.
Хотя, надо сказать, в те времена это был 2010 год я ни за кого на Украине не болел. Пусть майданят, как хотят, думал я, что мне за дело до них.
Друзья у меня в основном были из Киева или из Львова, ездил я к ним в гости почти каждый год, а в Донецке и Луганске ни разу не бывал.
Хотя утверждать, что ни разу ничего дурного я не замечал тоже нельзя.
Помню, с женой шли по Крещатику, нам нужно было попасть на какую-то улочку неподалёку, мы пять раз спросили дорогу, специально выбирая интеллигентных по виду женщин, и все пять раз нам, очень доброжелательно, более того нарочито доброжелательно, отвечали по-украински.
Я не говорю по-украински, и моя жена тоже. Киевские женщины отлично это видели, и, ласково улыбаясь, говорили медленно, чтоб мы лучше поняли. На русский они переходить не желали хотя, конечно же, знали этот язык и, более того, говорили на нём бо́льшую часть своей жизни.
Зачем они так? в конце концов поинтересовалась моя жена, отличающаяся, надо сказать, повышенной политкорректностью.
Вечером я выступал на радио, фамилию радиоведущего я забыл, но мне потом сказали, что это очень известный в Киеве персонаж, один из народных лидеров прошлого Майдана. Интервью он вёл так, словно взял меня в плен, и я должен ему немедленно признаться, что заминировал поезд «Киев-Львов» и отравил воду в Днепре.
Я нехотя отругивался, стараясь всё свести к шутке; еле получалось.
Выйдя нас провожать, ведущий, с некоторой неприязнью, вдруг предложил нас подвезти ну, давай, согласился я, о чём через пять минут уже пожалел.
Разговор он начал сам, с того места, на котором мы якобы остановились, хотя мы об этом даже не говорили.
Киев старее вашей Москвы. Когда Киев стоял на месте Москвы росла травка.
«Ну так Новгород или Псков не моложе Киева», лениво думал я, но, конечно же, не отвечал: а то высадит ещё.
Жена иронически поглядывала на меня: она стала привыкать к подобным украинским развлечениям.
Мозги полощете у всех донецких мозги загажены, всё ваша работа, сердился на меня наш водитель, продолжая разговор, который я не начинал.
«В Донецк надо съездить, наконец, думал я, хоть посмотрю на этот страшный человеческий подвид».
Научили вас языку, воевать вас научили, веру вам дали думать бы ещё научить вас, продолжал наш добрый рулевой.
это да, сказал я, рассеянно глядя в окно.
Жена положила свою ладонь мне на руку и время от времени сжимала мои пальцы: «только ничего не отвечай», подавала она мне сигнал.
Едва ли можно сказать, что все нами встреченные украинцы вели себя именно так. Но я не совру, сказав, что подобные ситуации приключались ежедневно. Будто по городу стремительно размножался какой-то вирус, и каждый третий стремился о меня почесаться тем местом, что у него чешется.
В другой раз, уже во Львове, я пошёл поменять валюту, отстоял очередь в кассу, сказал операционистке, что мне нужно, она ответила: не разумею. Девушке на вид было лет восемнадцать, она могла и не знать русского.
За мной толпилась очередь, длинная, человек в двадцать, я оглянулся и попросил мне помочь. В очереди были молодые парни и взрослые мужики, были деды и были пожилые жительницы Львова.
Никто не шелохнулся и не ответил ни слова.
Помогите, будьте добры, а то не могу девушке объяснить, что́ мне нужно, повторил я, ещё не очень веря, что всё обстоит настолько грустно. Эти люди в очереди они точно слышали меня, и бо́льшая часть понимала, о чём я их прошу.
Реакции, между тем, не было никакой.
Ну вы и поганцы, сказал я, и пошёл. Бить меня никто не стал.
На другой день я улетал из Львова, Стас пришёл меня провожать, принёс в качестве шутливого подарка профиль Сталина, тяжеленный, из какого-то металла.