Господи, ребенок, что случилось? изумленно говорит Петр.
Она, небось, отбилась от Четверки, решает Павел. Вон рюкзак полный. Ты отбилась от Четверки, да?
Такая прекрасная ложь никогда не пришла бы в голову самой Агате, она и думать забыла, что полный рюкзак придется как-то объяснять. Агата просто кивает, и Павел протягивает руку, чтобы помочь ей с рюкзаком, но Агата отшатывается, и Павел говорит:
Ну все, все, не буду. Не переживай только: завтра все раздашь. Эх, ну и поросята твои друзья: как же они тебя бросили, а?
Дети, говорит Петр печально.
Дети, соглашается Павел и добавляет: Иди спи, девочка. И не сердись на них сильно: они небось и сами еле на ногах стояли. Иди спи.
Через черный ход, через длинный прямой коридор Служебного луча Агата на цыпочках выходит в Агатину залу, осторожно пробегает по стеночке и сворачивает в свой луч, к своей дормитории, и быстро-быстро запихивает рюкзак под кровать, точно он опасное животное, что норовит вырваться наружу и визгом разбудить всех вокруг.
Не раздеваясь, Агата забирается под одеяло. Она так измучена, что ей кажется, будто она заснет немедленно, в одну секунду, но вместо этого происходит непонятное: в ней словно поднимается зеленая ядовитая волна, и это волна боли и еще злости. Агате так жалко маму, так жалко, что у нее разрывается сердце и болит в груди от этой жалости. Вся команда Агаты сейчас против нее, вся, вся (Агата прямо видит, как оскаливаются белые-белые зубы Норманна, когда тот с улыбочкой произносит «габетисса»), но Агата даже представить себе боится, что же чувствует команда мамы и каково маме с этим маме, бросившей свою команду (и папу! и при мысли о папе у Агаты из глаз текут злые слезы, такие большие, что глазам делается больно), маме, которая точно знает, что команда, наверное, ненавидит ее изо всех сил ненавидит так, как можно ненавидеть только дезертира. Агата вдруг замечает, что лежит, закусив губу и раздув щеки, потому что у нее полный рот вопросов, ужасных вопросов, на которые ей нужны ответы, иначе сердце разорвется: например, ей нужно, нужно, нужно узнать, сказала ли мама папе, что она собирается сбежать, дезертировать, и не просто дезертировать, а стать Азуррой Азуррой, королевой всех дезертиров? Агате нужно, ей страшно нужно знать, что с папой, не обижают ли его, не презирает ли команда и его тоже теперь, когда его жена стала чудовищем? Вдруг Агате приходит в голову, что команда мамы и папы Джонатан и низенькая, полная Люсия, Герард и Роман, Даниэла, и Мирра, и голосистая Мелисса, и все, все, кого Агата знала всю свою жизнь, наверное, и ее саму презирают как дочь дезертирши: что хорошего может быть в девочке, чья мама отказалась воевать за то, чтобы мир перевернулся? Какой ее могли воспитать? От тоски, боли и злости Агата вцепляется зубами в подушку, чтобы не застонать не хватало еще разбудить кого-нибудь, и вдруг понимает, что она злится, страшно злится не только на маму, но и на папу: почему, почему, почему он ее отпустил?! Да, папа не милитатто, но папа гордость своей команды, папу всегда все слушали, и у них дома, когда родительская команда собиралась на чей-нибудь Святой день или просто на посиделки в выходные, все замолкали, если заговаривал папа. «Почему, почему, почему он не удержал маму, думает Агата, как он мог?» и понимает, что именно так: он гордость своей команды, так-то. И гордости в папе хоть отбавляй. От злости Агата бьет подушку кулаком. Если бы Агата могла остаться маленькой, она бы осталась маленькой навсегда, да только вот в чем дело: она больше не маленькая, как ни крути. На секунду Агате становится невыносимо жаль себя и так ужасно хочется вернуться на год, всего на год назад или даже меньше: вернуться в утро того блаженного дня, когда они стояли, обвязанные веревочкой, и ждали, когда их поведут смотреть казнь, и надо было ей, Агате, не выпутываться из веревочки никогда, и И И Агата плачет, плачет, кусая подушку и не давая ни единому звуку вырваться из горла. А потом, наплакавшись, Агата садится на кровати. «Ты взрослый человек, говорит себе Агата.
Ты взрослый человек, тебе двенадцать лет. Давай, вставай».
Шубка Агаты висит в дальнем углу гардеробной комнаты, и, чтобы не терять времени, она берет шубку Риты и сразу тонет в ней Рита выше Агаты на две головы, но сейчас это неважно. В карманах Агата находит варежки, а вот шапку монахини учат их засовывать в рукав, но Рита постоянно ругается с монахинями из-за шапки, потому что под шапкой растрепываются Ритины идеальные темно-рыжие косы, и поэтому шапка ее постоянно «теряется»; вот и сейчас шапки нет, но Агате наплевать, Агата готова мерзнуть, сейчас ей не до этого. Вдруг ее осеняет: как же хорошо, что у Риты в рукаве нет шапки! На цыпочках Агата крадется по Служебному лучу к черному ходу; светает, вот-вот проснутся повара, и, что еще хуже, медсестры начнут готовиться к утреннему обходу, раскладывать на тележках лекарства, и если кто застукает Агату в шубе посреди луча, по которому ей вообще не положено ходить, придется давать объяснения, а это совершенно не входит в ее планы, у нее есть дело, срочное, важное дело и очень мало времени. Пару раз Агате приходится шмыгать в незапертые двери подсобных помещений, когда в дальнем конце коридора появляется один из братьев с метлой или шваброй, и однажды Агата видит целую огромную комнату, заставленную стеллажами с маленькими, размером в ладонь, мраморными статуями святых тут и святопризванная дюкка Ласка, и святой Норманн, и целая армия двухголовых святопризванных Йорганов, которых ни с кем не перепутаешь; Агата раньше никогда не видела таких маленьких статуй и понятия не имеет, зачем они нужны монахам, да еще в таком количестве, но сейчас ей не до этого: как только у борщики, шаркая метлами по полу, проходят мимо, Агата в несколько беззвучных прыжков добирается до черного хода и выскакивает за дверь. Петр и Павел все еще тут. Сбивчиво и взволнованно Агата объясняет про шапку вот, шапки нет, она потеряла шапку, надо бежать, искать шапку, она знает где, совсем недалеко, она останавливалась поправить сползший носок в глубине валенка, шапка упала, было жарко, она не подняла шапку, забыла, надо бегом, пока не пошли на работу люди, надо сейчас. Внезапно Агата понимает, что говорит с людьми в монастыре впервые с тех пор, как началась война, и язык деревенеет. Но скрещенные алебарды расходятся в стороны, ее пропускают.