Говори же!
Я всегда почитал семью Антонинов, мой славный император, и если богам будет угодно, и цезарь Коммод даст мне свободу, то я приму твое родовое имя, стану Марком Аврелием Клеандром
Чего ты хочешь, Клеандр? Ты отрываешь меня от занятий пустыми разговорами.
Я только хотел сказать, заторопился воспитатель Коммода, что не хотел бы, чтобы семья Антонинов была замарана людской молвой, разными сплетнями и грязными пересудами.
О чем ты говоришь?
Я слышал, что по дворцу ходят разговоры о ночных посещениях Агриппином вашей старшей дочери. Сейчас эти пересуды ограничены дворцом, но скоро они могут выйти за его стены, достигнут ушей простолюдинов
Это какой Агриппин, однорукий?
Да, государь, он.
Знает ли об этом мой зять Помпеян? спросил Марк, внимательно разглядывая Клеандра. Он не любил воспитателя и ближайшего советника Коммода, считая его слишком хитрым и корыстным. Тесная дружба с вольноотпущенниками-слугами настораживала Марка. Конечно, это было упущение Фаустины, давшей такое послабление в воспитании наследника, допустившей к нему посторонних людей.
Я думаю, что знает, предположил Клеандр, однако сенатор не хочет тебя расстраивать.
Марк прикрыл глаза, чтобы не выдать своих эмоций, ведь в его душе вспыхнул гнев не против Агриппина с которым Луцилла изменяет мужу, а против пронырливого услужника. Это не дело Клеандра совать нос в семейные отношения Антонинов, не его грязному языку передавать дворцовые сплетни, витающие в воздухе вокруг императорской семьи. Он, Марк, видит душу этого подлого человека насквозь, продажную, отвратительную. Конечно, он пришел за наградой как любой доносчик, но Марк давно отвадил этих добровольных шпионов от себя, этих подлых наушников. Он их не слушал и не принимал. Сейчас этот человек воспользовался близостью к наследнику, чтобы проникнуть к самому императору.
«Его надо наказать, раздумывал Марк. Надо наказать Клеандра, чтобы дать пример другим подобным людишкам, которых, к сожалению, множество вокруг меня. И хотя природу доносчика не исправить, надо показать им мое отвращение».
Вместо этого, император произнес:
«Ступай, Клеандр! Передай префекту фиска, что я распорядился наградить тебя за верную службу».
Да, он поступил вопреки своему желаю, поскольку во время размышлений глаза его коснулись строк Цицерона и боги сделали так, чтобы ему попалась только одни слова: «Гнев это мятеж души». Мятеж души! В голове тревожно запели боевые трубы легионов, напоминая о недавнем восстании Авидия Кассия. Любая измена отвратительна и должна быть полностью подавлена, даже если она гнездится в собственной душе.
Марк отпустил Клеандра, но это вовсе не значило, что он забыл о его поступке, не забыл он также и о Луцилле, изменявшей его другу Помпеяну.
«Я вмешаюсь, когда сочту нужным, решил он. Наказание обязательно последует. Но трогать Луциллу не буду, чтобы не задеть Помпеяна».
Возвращение
По вечерам император долго смотрел на море, отдающее в лунном свете блеском хорошо заточенного меча. Что впереди? Закончена ли война, как он надеялся, или эта равнина моря, так похожая на сверкающее лезвие гладиуса22, предвещает новые испытания? И кто их посылает? Боги это или люди, не могущие совладать со своими амбициями, тщеславием, гордостью? А может это люди, выступающие проводниками божеской воли? Марк не знал ответа.
И все же, то спокойствие, то внутреннее душевное состояние умиротворения, которого он с таким трудом за последние месяцы достиг, постепенно уходило. Наверное, это было связано с предстоящим возвращением в Рим. Столица империи никогда не отождествлялась у него с отдыхом и развлечениями. Там всегда ожидала работа: бесконечные судебные разбирательства, утомительное чтение посланий со всех уголков страны, просьбы и ходатайства колоний и свободных городов, умолявших о послаблении налогов, и, конечно, сплетни куда уж без них.
В эту череду обязательных дел Марк мог бы еще включить и прием послов из разных сопредельных государств. К этим встречам приходилось готовиться заранее, знать, что попросят цари или вожди, окружавшие империю, и что потребовать от них. Он, Марк, давно овладел искусством дипломатии, и, тем не менее, так глубоко вникал в перипетии предстоящих переговоров, будто участвовал в таких делах первый раз. Пожалуй, эту привычку привил ему приемный отец император Антонин никогда не поступавший наобум, не действовавший поспешно, сгоряча, без доступа ко всему, что могло помочь ему новыми сведениями.