Попутчиками в купе вагона оказались две старушки, одетые во всё чёрное. Ехали куда-то на похороны. Об этом их разговор и кружил. Алесь залез на верхнюю полку, попытался заснуть. Промаявшись часа два, ощутил голод и отправился в ресторан. За окнами вагона уже разметнулась холодная весенняя ночь второй половины мая. Свободными в ресторане оказались только три места у стола, за которым сидел человек крепкого телосложения, с бычьей шеей и ёжиком побитых сединой волос.
Надеюсь, не побеспокою, если составлю компанию? сказал Алесь, устраиваясь за столом и вглядываясь в его мясистое лицо.
Садись, чего там, не помешаешь! Вдвоём рюмахи пойдут веселее, ответил тот, скаля в пьяной улыбке два ряда стальных зубов. Давай знакомиться, протянул он руку. Жека! сверкнул он раскосыми наглыми глазами.
Андрей, соврал Алесь и пожал потную ладонь Жеки.
Андрей-воробей, держи хрен бодрей, поскабрезничал тот, настраиваясь на тон рубахи-парня.
Алесь заказал в буфете графин водки, по две порции гуляша, салата, колбаски и жареных кур.
Я угощаю.
Жеке такой жест пришёлся по душе. Он уже нагрузился хмелем до поросячьих глаз, но от продолжения ужина за чужой счёт отказаться не мог.
Ну, за что пьём? поднял рюмку Алесь.
А за тех, кто командовал ротами, чуть запинаясь языком, многозначительно ответил Жека.
А ты командовал?
Не-е-е. Поменьше. Я был старшим сержантом.
На фронте?
А как же! На японском. Бил самураев на Дальнем Востоке.
По опыту Алесь знал: если человек начинает говорить о боевых делах от первого лица бил, занимал города, брал в плен, значит, скорее всего, отсиживался где-нибудь в прифронтовом тылу, не стремясь к военным подвигам и наградам.
Когда Алесь спросил Жеку о последних, тот сердито замахал рукой:
А на хрена они мне, эти железки? Звенеть должно не на груди, а в кармане!
Тоже верно, согласился Алесь, ну, а после войны?
Служил во внутренних. Эшелоны сопровождал с зеками да переселенцами. Хотя последние мало отличались от зеков, ухмыльнулся Жека. Непритязательные были. За лучшей жизнью, видите ли, ехали, дураки! заржал он, а следом подмигнул, Давай, брат, давай, наливай ещё!
Кровь прихлынула к вискам Алеся. И крутнулось назад колесо памяти, сшибая в ярости всякую житейскую мелочь на пути своём, и остановилось в том же яростном изумлении у вагона многострадального состава, высветив фигуру пьяного солдата: «Давай, мамка, давай, побыстрее разворачивайся!» Как зубильная метина в железо, врезались тогда в память и оскал стальных зубов, и нахальный пришур, и эти слова. «Неужели он?». Помолчали.
Надо же, с деланным недоверием обрадовался Алесь, выдав свой ступор за удивление, и я во внутренних войсках служил, и я эшелоны сопровождал. Выходит, мы однополчане! неожиданно для самого себя соврал он.
Выходит, сначала с подозрением, а потом в радостном изумлении ощерился Жека. Быват же такое!
Он встал из-за стола, потянулся к Алесю, намереваясь обнять его. Алесь уклонился, обеими руками ухватил Жеку за плечи и усадил на место.
Кажется, я того Ослабел малость, Жека потряс головой, пора баиньки.
Ещё по одной-другой и отчалим. Приятно с тобой поговорить! Когда ещё однополчанина встретишь? Знаешь, Жека, подстраивался Алесь под тон собеседника, солдатчина солдатчиной, а службу вспоминаю не без ностальгии: сколько мы молодых девах перепортили, когда эшелоны-то сопровождали? Эх, вот было времечко!
Надо же, в свою очередь обрадовался Жека, и мы тоже! Энтих баб Пондравица какая вызываешь её, как будто к начальнику поезда, с документами, он сделал такое памятное для Алеся ударение на втором слоге слова, а сам ведёшь её в караулку! мечтательно осклабился он. Если не ерепенилась, отпускали с угрозой: молчи мол, падла, не вякни кому! А которые выкобенивались, тех драли в очередь всем караулом, показал как и даже губами почмокал от некогда пережитого животного удовлетворения, потом водку в глотку и за борт. А документы в печь. Ищи-свищи! он присвистнул и опрокинул очередную рюмку.
Опустив глаза, Алесь ковырялся вилкой в гуляше: не мог положить в рот ни куска. Перегородил горло ком горячей боли не проглотить! «Он это, он». Как хотелось встать и двинуть кулаком в самодовольную рожу: раз, и два, и три! Свалить на пол и бить, бить, бить до тех пор, пока, как дерьмо под дождём, не распустится его бездыханное тело!